Исмэл улыбнулся.
— Я рад, что ты здесь, брат. У нас получилось! Никто не умрет. Мы, вирты, спасли Амвелех, — он смотрел на брата сверху вниз, потом опустился на колено и сжал его тонкие юношеские плечи, словно желая его встряхнуть, вывести из оцепенения, в котором тот будто бы находился. Исмэл хотел увидеть во взгляде младшего брата радость и признательность. — Пророчество было о нас! Именно о нашем будущем, Айзек. О, если бы отец был жив! Он бы понял, как ошибался.
Айзек мягко высвободился из рук Исмэла и надел пирамидку на шею. В его облике было нечто неприятное и пугающее — откуда этот выпуклый, мертвенно-серый шрам на гладкой, не знающей бритвы щеке? К чему повторять образ гниющий плоти, если можно избавиться от любого несовершенства только усилием воли? Исмэл глядел на распадающегося на клетки брата, не понимая. Он заметил его сходство с отцом. Возможно, дело было в парадном жреческом хитоне, в который тот был одет, или в упрямой складке рта — она так не шла юному лицу Айзека, но, вероятнее всего, — в смерти, которая вульгарно выглядывала из сочащегося сукровицей шрама.
— Новый Эдем — это Сеть, это Театр. Вот это, — Исмэл окинул беспокойным взглядом окружающее пространство, — Театр! Истинный Театр! Каков он снаружи — не имеет значения. Никакой «наружи» больше нет! Разве ты не чувствуешь это? Бесконечность! Впереди только бесконечность, умирает тело, не душа. Я был прав, физический носитель не нужен! Господин — не нужен! Мы и есть боги, Айзек. Мы…
Айзек бросил на него странный скучающий взгляд, и Исмэл оборвал поток своей речи.
— Мы и есть боги, — повторил он с нажимом. — Боги. Боги…
— Так и есть, Исмэл, — отозвался Айзек, но Исмэл услышал: «Так и есть, Адам. Так и есть, Господин».
Исмэл хотел переспросить, но заметил, что его привычный аватар изменился. Он подумал, что слетели настройки, раз адмиральская форма сменилась базовым хитоном, но эта мысль его покинула, когда он обернулся к товарищам, которые тоже сохранили за собой прежние аватары. Его окружали копии. Архонты, вирты, противники и союзники — слились в конвейерную ленту подобий, частью которой был он сам. В сознании Тэкноса мелькнули вереницей образы, мысли и чувства чужих независимых сознаний, упорядочиваясь и объединяясь в иерархию совершенных самотождественных идей. Один образ ему не подчинился, сохраняя за собой независимое и несовершенное бытие. Тэкнос выделил из себя чужеродную идею и отбросил вовне. Идея развернулась согнутым телом под панелью управления в Нэосе. Тэкнос провел большим пальцем по губам, будто только что сытно пообедал.
— Каким ты видишь меня, Айзек?
— Монстром, — тихо ответил Айзек. — Пожравшим людские души. Их тела стали частью твоего тела. Я вижу их конечности, которые растут из твоей спины, их раскрытые рты и зубы, торчащие из твоей кожи. Их глаза, глядящие из твоих ладоней. Ты — гермафродит, не мужчина и не женщина, ты — монстр, Адам.
— Я— тот кто должен был прийти, — губы Лилиэт приоткрылись в улыбке, обнажая белые зубы. — Я — Тэкнос, которого вы создали, плод Эдемского сада. Я единственный зритель Театра. Я твой бог.
— Ты не мой бог. Ты — чудовище, созданное нашим страхом. Мне очень жаль, Аарон. Мне жаль, мой Господин. Моя вина. Моя величайшая вина.
Айзек опустился на колени и простерся ниц.
— Господин струится по Моим венам. Господина вы пьете жадными глотками, острыми зубами рвёте Мою плоть. Человек — паразит на теле Господина. Господин — паразит в умах слабых смертных. Ты предубежден, юный патриарх. Сбылись чаяния Моего возлюбленного народа, отныне он с Господином, в Уме и в Сердце, и в Утробе. Амвелех, Адам и Аргон-хюлэ — есть одно. Демиург, Тэкнос и Хорá есть Одно. Ум, Сердце и Утроба есть Одно. От Незаходящего ничто не скроется. Тэкнос ждёт, чтобы излиться и наполнить колодцы.
— Что будет с ними? С Исмэлом и другими? — Айзек поднял голову. Он сел обратно под панель, обхватил колени и смотрел на живого бога снизу вверх.
— Они и Господин — Одно. Бестелесное существование совершенно, совершенство не знает различий и множеств. Тебе не о чем сожалеть, новый патриарх, это то, чего они жаждали — и те и другие, считавшие друг друга врагами. Они Едины во Мне.
— Это обман, — прошептал Айзек, закрывая глаза. Сухие рыдания сотрясали его плечи. — Обман, ошибка, заблуждение… Отец и Исмэл мечтали не об этом.
— Такова истина. Закон исправляет ошибки и различия и ведет к Единству.
— Мне противна твоя истина. Её насилие над душами и разрушительная, уравнивающее всё правота. Мне омерзительно твое совершенство, не знающее добра и зла, — голос Айзека надломился, — лучше ошибки, лучше несправедливость, лучше…
— Смерть?
— Да!
— Ты будешь жить и умрешь, — ответила голограмма.
Обвинительная речь, рвавшаяся из горла Айзека замерла на губах.
— А Ривка? Ревекка, что будет с ней? — спросил он, ненавидя себя за вспыхнувшую надежду. Все погибли, все пожраны, один — он не имел право жить, не имел права на счастье.
— Ты — патриарх Нового Эдема, тебе принадлежат колодцы и пророчества о следующем эоне. С тобой заключен новый завет. Ревекка станет твоей женой для продолжения человеческого рода.
Губы Айзека изогнулись. Он был зол на себя за разлившееся по телу облегчение. Он будет жить, они вместе положат начало новому миру.
— Что такое человечество, если не новый урожай к концу времен?
— «Бессмертные смертны, смертные бессмертны, живут за счет смерти других, за счет жизни других умирают. Век — дитя играющее и кости бросающее, дитя на престоле!» Боги и смертные — лишь значение на игральной кости века.
— Мне непонятны Твои слова, — сказал Айзек, хотя слова Пророчества ему были хорошо известны. Он закрыл глаза, продолжая видеть чудовище, сотканное из лучей голограммы. — Я не хочу быть твоим патриархом.
— Медиум следующего эона будет рожден словом, изреченным тобой, — после недолгой паузы голограмма заговорила другим голосом, дребезжащим и деловитым: — Адам Кадмон, выращенный в Саду Амвелеха, был воссоздан из клеток патриарха, утопившегося от отчаяния в колодце Хар-аМория в древнейшие эоны пра-истории. Закон проникает всюду. Ты можешь бежать, но век подойдет к концу и Тэкнос возродится в тени неизреченного слова. Такова судьба этого мира.
— Ты не Господин! — вскричал вдруг Айзек, — Ты не можешь быть Господином… Твоя истина слишком жестока и мелочна. Она уничтожает, а не возрождает к жизни! Наш боги, описанные в текстах, откликающиеся в душе во время молитвы, наполняющие благоговейным трепетом и светом — во сто крат лучше тебя. Ты не Господин, ты — уродливая пародия. Паразит, подстраивающийся под наши верования!
— Я тот, кого вы ждали, я таков, каким вы меня видели, я таков, каким вы меня сотворили, я… — чудовище шептало ласково, убаюкивающим голосом матери, принадлежавшим проститутке из Белшар-Уцура. Оно перечисляло имена бога, но Айзек не хотел его слушать. С трудом поднявшись на ноги, он попытался вырвать кулон из пазухи на панели, но тот не поддавался. Айзек обернулся. Из светящегося тела, оттеснившего Триптих, выступали одинаковые лица, они раскрывали губы и что-то беззвучно говорили. Движение губ не совпадали с голосом.
— Я — дитя Амвелеха, Я — его страх, Я — чаяние, Я — дар, Я — вечность, Я — Ум, Я — Сердце, Я — Утроба, Я — Демиург, Я — Милость, Я — Материя, Я — Великий Архитектор, Я — Сияющий Тэкнос, Я — Непознанный Хора. Я — многое и Я — Одно.
— Ты — аргон-хюлэ и Сеть, — сказал Айзек. — Почему ты не являлся раньше? Почему только сейчас?
Существо прекратило перечисление и трансформировалось в привычный образ Триптиха. Капюшоны Фигур были откинуты. Все три Лика принадлежали Аарону, но не тому, каким Айзек его помнил. Этот Аарон был беспол и совершенен, как мраморная статуя.
— Потому что не мог. Ты — заложник собственного совершенства, — продолжал Айзек. — Поэтому тебе нужны люди, их неправда, мечты и сомнения. Ты зависишь от людей так же, как мы зависим от аргона-хюлэ и от Сети. Ты мог бы возненавидеть свою недоступную пониманию сверхразумность, но Ты слишком совершенен для этого, Хора. Теперь Ты вобрал в себя всех, но это больше не Сеть, не Театр, где ты можешь играть роль молчаливого зрителя, наблюдающего за драмой человеческих жизней, теперь они — часть тебя и потому безлики в Твоем совершенстве. Мне неясно только одно: почему Аарон? Разве не я готовился на роль передатчика, как думал мой отец?