В этом совещании уже поднимался вопрос о введении осадного положения. Хабалов протестовал на том основании, что, по последнему положению, командующий войсками округа пользовался правами командующего армией, равными правам командира осаждённой крепости. Некоторые из министров настаивали на введении осадного положения, потому что, с объявлением его, прекращаются все собрания, в том числе и заседания Государственной Думы, и даже её комиссий. Покровский возражал, что это – вопрос спорный.
Решено было просить председателя и членов Думы употребить свой престиж для успокоения толпы, решено, что Родзянко поедет к Голицыну, а Покровский и Риттих войдут в переговоры с некоторыми лидерами партий (называли Милюкова и Савича).
Голицын указал, что в стремлениях на пути к соглашению не следует забывать того, что некоторые министры должны будут собой пожертвовать; он намекал на Протопопова. Хабалов произвёл на Голицына впечатление «очень не энергичного и мало сведущего тяжелодума», а доклад его показался Голицыну «сумбуром». В этот вечер он просил у Хабалова охраны и впоследствии жаловался на то, что не видел её, хотя Хабалов послал роту, которая «закупорила Моховую».
Министры разошлись в 4 часа ночи, решив опять сойтись в воскресенье в 8 1/2 часов. Журналов совещаний в эти дни не велось, хотя на всех совещаниях присутствовал Ладыженский.
Жизнь Ставки текла по-прежнему однообразно: в 9 1/2 часов царь выходил в штаб, до 12 1/2 проводил время с Алексеевым, после этого час продолжался завтрак, потом была прогулка на моторах, в 5 часов пили чай и приходила петербургская почта, которой царь занимался до обеда в 7 1/2 часов.
Вероятно, в этот день между 5 и 7 часами ввиду тревожных слухов от приезжающих из Петербурга («Астория» занята» и т. д.) к царю «прибегал» Алексеев. Кроме того, царь получил две телеграммы от Александры Фёдоровны. В одной говорилось, что в «городе пока спокойно», а в вечерней уже, что «совсем нехорошо в городе».
После обеда с 8 1/2 часов царь занимался у себя в кабинете, а в 11 1/2 пили вечерний чай, и царь с лицами ближайшей свиты уходил к себе.
Дубенский записал в дневнике 25-го: «Из Петрограда – тревожные сведения; голодные рабочие требуют хлеба, их разгоняют казаки; забастовали фабрики и заводы; Государственная Дума заседает очень шумно; социал-демократы Керенский и Скобелев взывают к ниспровержению самодержавной власти, а власти нет. Вопрос о продовольствии стоит очень плохо… оттого и являются голодные бунты. Плохо очень с топливом… поэтому становятся заводы, даже те, которые работают на оборону. Государь как будто встревожен, хотя сегодня по виду был весел. Эти дни он ходит в казачьей кавказской форме, вечером был у всенощной и шёл туда и обратно без пальто».
В воскресенье, 26 февраля, войска, как обыкновенно, заняли все посты, положенные по расписанию; Хабалов объявил, что для водворения порядка войска прибегнут к оружию (все министры накануне согласились на такое объявление).
В этот день войскам пришлось стрелять в народ в разных местах, и холостыми, и боевыми патронами.
В донесениях за день отмечено: «Промышленные предприятия сего числа, по случаю праздничного дня, были закрыты». Во время беспорядков наблюдалось как общее явление крайне вызывающее отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа, в ответ на предложение разойтись, бросала каменьями и комьями сколотого с улиц льда. При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и, по прекращении стрельбы, вновь выходили на улицу».