День прекрасный. Над деревьями ярко-голубое небо, воздух прохладен, но в меру.
Однако безмятежность длится недолго. Вскоре меня охватывают тревожные мысли о том, что может таиться в лесу, и не преследуют ли нас люди Оби. Идя по склону холма, я замечаю просвет в лесу слева, где должна быть дорога.
Раффи останавливается передо мной. Я следую его примеру, затаив дыхание. А потом слышу...
Кто-то плачет. Это не душераздирающие рыдания того, кто только что потерял родного человека. Подобного я за последние несколько недель наслушалась вдоволь. В этом плаче нет ни потрясения, ни нежелания верить — лишь неподдельное горе и боль.
Мы с Раффи переглядываемся. Что безопаснее, идти в сторону дороги, чтобы избежать встречи с этим безутешным незнакомцем? Или оставаться в лесу, рискуя наткнуться на него? Вероятно, последнее. Похоже, так думает и Раффи — он поворачивается и углубляется в лес.
Вскоре мы видим девочек.
Они висят на дереве. Повешены не за шею — веревка обмотана под мышками вокруг торса.
Одна девочка примерно того же возраста, что и Пейдж, другая года на два старше, то есть приблизительно семи и девяти лет. Рука старшей все еще сжимает платье младшей, словно та пыталась уберечь малышку.
На них одинаковые полосатые платьица, запятнанные кровью. Большая часть материи разорвана в клочья. Тот, кто обглодал их ноги, насытился, прежде чем добрался до груди. Или ему просто не хватило роста...
Самое худшее — мучительные выражения лиц. Этих детей пожирали еще живыми.
Согнувшись пополам, я извергаю из себя кошачий корм. Все это время слышен плач сидящего под деревом худого мужчины средних лет, в очках с толстыми стеклами. Судя по его виду, все школьные годы он провел, одиноко просиживая в кафетерии. Его тело сотрясается от рыданий. Беднягу обнимает женщина с покрасневшими глазами.
— Это несчастный случай, — говорит женщина, утешающе поглаживая мужчину по спине.
— Нет, это не несчастный случай, — отвечает мужчина.
— Мы не хотели.
— От этого не легче.
— Конечно не легче, — соглашается она. — Но мы переживем. Все мы.
— Кто хуже? Он или мы?
— Это не его вина, — говорит женщина. — Он ничего не может поделать. Он — жертва, а не чудовище.
— Нужно его прикончить, — говорит мужчина, снова всхлипывая.
— Ты что, готов вот так от него отказаться? — Лицо женщины искажается от злости.
Она отступает на шаг.
Не имея возможности опереться на нее, мужчина выглядит еще более несчастным. Однако гнев придает ему сил. Он взмахивает рукой, показывая на висящих девочек:
— Мы скормили ему малышек!
— Он просто болен, — говорит она. — Нужно помочь ему.
— Как? — Он наклоняется, пристально глядя ей в глаза. — Что нам делать — отвезти его в больницу?
Она гладит ладонями его лицо:
— Когда он вернется, мы будем знать, что делать. Поверь мне.
Мужчина отворачивается:
— Мы слишком далеко зашли. Он больше не наш мальчик. Он чудовище. Мы все стали чудовищами.
Она с размаху дает ему пощечину. Хлопок похож на выстрел.
Они продолжают спорить, не обращая на нас никакого внимания, словно любая опасность, которую мы могли бы представлять, пустяк по сравнению с их бедой. Я не вполне уверена, что понимаю, о чем они говорят, но начинают возникать мрачные подозрения.
Схватив за локоть, Раффи ведет меня вниз по склону, обходя не обращающих на нас внимания безумцев и полусъеденных девочек.
К моему горлу снова устремляется комок, во рту появляется кислый привкус. Судорожно сглотнув, я заставляю себя идти дальше.
Я не свожу взгляда с земли под ногами Раффи, пытаюсь не думать о том, что происходит чуть выше по склону. Доносится едва заметный запах, от которого у меня все знакомо сжимается внутри. Я оглядываюсь, пытаясь определить источник сероводородной вони. Мой нос приводит меня к двум яйцам, лежащим среди сухих листьев. Скорлупа в нескольких местах треснула, обнажив коричневый желток, и на ней еще остались следы розовой краски.
Я гляжу вверх по склону. Отсюда прекрасно видны висящие между деревьями девочки.
Положила ли мать эти яйца в качестве оберега для нас, или она разыгрывает фантастическую сценку, которую в старых газетах озаглавили бы «Меня заставил это сделать дьявол»? Вряд ли мне суждено это узнать. У нее полностью съехала крыша, так что в равной степени возможно как то, так и другое.
Желудок сводит судорогой, и я снова сгибаюсь.
Теплая ладонь касается моего плеча, под носом возникает бутылка с водой. Я делаю глоток, полощу рот и выплевываю. Вода попадает на яйца. По одному, словно застарелая кровь, стекает сбоку темный желток. Второе неуверенно катится вниз, пока не натыкается на корень.
Потемневшая от влаги розовая краска напоминает смущенный румянец.
Теплая рука обхватывает меня за плечи и помогает подняться.
— Вставай, — говорит Раффи. — Идем.
Мы уходим прочь от треснувших яиц и висящих девочек.
Я опираюсь на Раффи, но, поняв, что делаю, резко отстраняюсь. Для меня непозволительная роскошь на кого-то опираться, и уж тем более на ангела.
Но стоит только исчезнуть его теплу, как я вновь чувствую себя замерзшей и уязвимой.
Я прикусываю щеку, чтобы заглушить боль.
ГЛАВА 25
— Как думаешь, что они делали? — спрашиваю я.
Раффи пожимает плечами.
— По-твоему, они кормили демонов?
— Возможно.
— Зачем им это?
— Я уже давно не пытаюсь постичь людей.
— Знаешь, мы не все такие, — говорю я, сама не понимая, почему должна оправдываться перед ангелом.
Он лишь бросает на меня многозначительный взгляд и идет дальше.
— Если бы видел нас до Нашествия, ты бы понял, — упрямо заявляю я.
— Я видел, — отвечает он, даже не глядя на меня.
— Где?
— Смотрел телевизор.
Я прыскаю, но тут же понимаю, что он не шутит.
— В самом деле?
— А почему нет?
Думаю, телевидение смотрели все. Оно транслировалось в эфире бесплатно. Все, что требовалось ангелам, — ловить сигнал и узнавать всю нашу подноготную. Телевидение, конечно, далеко от реальности, но оно отражало наши величайшие надежды и худшие страхи. Интересно, что думают о нас ангелы, если они вообще хоть что-то о нас думают?
А вот еще вопрос: чем занимался Раффи в свободное время, кроме просмотра телепередач? Трудно представить, что он сидит на диване после тяжелого боевого дня и тащится от шоу про людей. Какова вообще его будничная жизнь?
— Ты женат?
Я тотчас жалею, что задала этот вопрос, поскольку перед моим мысленным взором немедленно возникают образы невероятно прекрасной ангелицы и херувимчиков, бегающих по усадьбе с греческими колоннами.
Он останавливается и смотрит на меня, будто я сказала нечто непристойное:
— Пусть моя внешность тебя не обманывает, Пенрин. Я не человек. Дочери человеческие запретны для ангелов.
— Дочери человеческих женщин? — Я пытаюсь нахально улыбнуться, но тщетно.
— Я серьезно. Ты что, не знаешь историю вашей религии?
Большая часть того, что я знаю о религии, исходит от матери. Я вспоминаю, как она бредила на непонятном языке, приходя посреди ночи ко мне в комнату. Это случалось так часто, что у меня выработалась привычка лежать спиной к стене, чтобы видеть маму и не показывать, что я не сплю.
Она садилась на пол возле моей кровати, раскачивалась взад и вперед, словно в трансе, сжимая в руках Библию и часами бормоча что-то. Бессмысленные гортанные звуки напоминали сердитое песнопение. Или проклятие.