Но Сталин еще не закончил с Молотовым. На пленуме партии в октябре 1952 года Сталин объявил об образовании Бюро Президиума из девяти членов, которым предстояло взять на себя исполнительные функции прежнего Политбюро — своего рода внутреннее правительство, существование и состав которого держались в секрете от общественности. Возглавить его должен был, разумеется, сам Сталин. При том что Молотов, Микоян и Ворошилов оставались в Президиуме, их фамилии не были включены в список членов этого нового Бюро. Сталин понизил Молотова в должности, в частности, давая понять, что никому не позволит затмить себя в роли вождя. У Микояна, который тоже ощущал нависшую над ним угрозу, сложилось впечатление, что причина создания расширенного Президиума была более циничной. Как он пишет в своих воспоминаниях, «при таком широком составе Президиума в случае необходимости исчезновение неугодных Сталину членов Президиума было бы не так заметно. Если, скажем, из 25 человек от съезда до съезда исчезнут пять-шесть человек, то это будет выглядеть как незначительное изменение. Если же эти 5–6 человек исчезли бы из числа девяти членов Политбюро, то это было бы более заметно»[109]. Тем не менее словесные эскапады Сталина имели лишь частичные последствия. Молотов продолжал получать правительственные документы, касающиеся иностранных дел, даже когда его исключили из правящей группы.
Как минимум двое участников пленума покинули его с ощущением, что Сталин психически нездоров. Шепилов задавался вопросом, «а не является ли все это результатом шизофренической мнительности Сталина?»[110]. По мнению адмирала Николая Кузнецова, Сталин производил впечатление больного человека[111]. Разумеется, их комментарии увидели свет лишь многие годы спустя. Оба могли быть вполне искренни, но, возможно, в их словах отразилось осуждение культа Сталина, начатое Хрущевым в 1956 году на XX съезде партии и продолженное с еще большим размахом в 1961 году на XXII съезде. Пока в выступлениях руководителей партии, таких как Хрущев, не прозвучал соответствующий сигнал, Шепилову и Кузнецову и в голову не приходило ставить под вопрос психическое здоровье Сталина.
На первый взгляд, непонятно, почему осенью 1952 года Сталин избрал своей мишенью Молотова, Микояна и Ворошилова. Почему не Кагановича или Хрущева? Каганович играл в партии особенно заметную роль. В 1930-е годы, когда Сталин отлучался из Москвы, Каганович брал на себя его обязанности. К началу 1950-х он оставался единственным евреем в составе Политбюро, и было бы нетрудно обвинить его в участии в какой-нибудь «подпольной организации» или «заговоре» из множества выдуманных Сталиным. Во время Большого террора 1937 года на очередных витках репрессий он оказывался под угрозой. Среди его ближайших сотрудников и заместителей в наркомате путей сообщения, руководителем которого он являлся, шли многочисленные аресты. Каганович поддерживал дружеские отношения с командармом Ионой Якиром, который также был евреем и стал одной из главных жертв чистки в армии. И пока чистка набирала обороты, Сталин расспрашивал Кагановича об их дружбе. Сталин сообщил ему, что некоторые из арестованных военных указали на участие Кагановича в их «контрреволюционной организации» — это обвинение сфабриковали следователи госбезопасности. А брат Кагановича Михаил, одно время бывший народным комиссаром авиационной промышленности, был смещен с поста по подозрению в «контрреволюционной деятельности», после чего вскоре Михаил Каганович покончил с собой.
Хрущев, будучи выходцем из Украины, также мог попасть под удар. Хорошо известно, что украинцы в партийном руководстве раз за разом становились объектами репрессий за мнимые проступки и предательские действия. Более того, в 1951 году Хрущев был публично подвергнут критике в прессе за некоторые провалы в сельскохозяйственной политике, а такое обвинение легко было раздуть до масштабов преступной деятельности вроде «вредительства» или «саботажа». В своем выступлении на съезде партии Маленков даже упоминал об этом инциденте. Но ни Хрущев, ни Каганович не стали мишенями, в отличие от Молотова и Микояна. Олег Витальевич Хлевнюк, один из самых компетентных и проницательных современных исследователей сталинской эпохи, заметил, что «историки вряд ли сумеют проникнуть в мрачные глубины расчетов и настроений Сталина, определявшего судьбу своих соратников»[112]. Хлевнюк писал о 1930-х годах и Большом терроре, но похожие механизмы туманных расчетов продолжали действовать и в последние годы жизни Сталина. Несмотря на это, можно предположить, что Молотов, Микоян и Ворошилов были выбраны в качестве жертв потому, что были последними из оставшихся «старых большевиков» наверху партийной иерархии. Ведущую роль в жизни партии они начали играть еще во время революции и Гражданской войны, так что их уязвимость была не такой необъяснимой, как это могло показаться.
Сталинские «соратники» никогда не забывали о судьбе первоначального ленинского Политбюро. Лев Каменев и Григорий Зиновьев были казнены в августе 1936 года после первого большого процесса. Григорий Сокольников был обвиняемым на втором процессе, состоявшемся в 1937 году. Осужденный и приговоренный к десяти годам лагерей, в мае 1939 года он, по слухам, был убит другими заключенными по приказу органов госбезопасности. Андрей Бубнов был арестован в 1937 году и казнен через год или два при невыясненных обстоятельствах; он так и не предстал перед судом. Лев Троцкий был убит в Мехико в августе 1940 года в результате покушения, организованного по личному приказу Сталина. Лишь Ленин и Сталин умрут своей смертью. Как однажды признался Хрущев, после встречи со Сталиным никто не мог быть уверен в том, что живым доберется до дома. В глазах общества все они были его «соратниками». На самом же деле они являлись потенциальными жертвами все то время, пока он оставался у власти.
Будучи кандидатом в президенты, Дуайт Эйзенхауэр был осведомлен о написанной Сталиным политэкономической статье и о его выступлении на партийном съезде. Через несколько дней после завершения съезда Эйзенхауэр прибыл в Нью-Йорк, чтобы выступить с докладом на ужине Мемориального фонда Альфреда Смита в отеле «Уолдорф-Астория». После того как кардинал Фрэнсис Спеллман представил Эйзенхауэра, назвав его одним из «величайших людей в истории Америки», тот произнес речь, в которую включил короткий ответ на заявления Сталина. Эйзенхауэр сказал, что кремлевские лидеры наметили «дипломатию, которая предусматривает, что страны свободного мира должны в конце концов разделиться на лагеря и начать поедать друг друга». Он предположил, что «Советский Союз, возможно, готов приступить к реализации новой международной программы „холодного мира“, чтобы замаскировать предстоящую агрессию». Эйзенхауэр бросал Сталину вызов. «Самое любопытное из всех противоречий, — продолжал он, — это факт, что советская политика постоянно пугается демонов собственного изобретения. Так, самоиндуцированная истерия, вызванная страхом перед нападением Запада, довела Советы до такой свирепости, которая, как ничто другое, сплотила свободный мир в противостоянии им»[113]. В остававшиеся до выборов недели Эйзенхауэр вряд ли был настроен на примирительный лад. Кремль в это время был погружен в жаркие споры о вероятной войне между западными державами, а конфликт в Корее столкнул американские военные силы с войсками северокорейских и китайских коммунистов.
Вопреки риторике Сталина, именно коммунистический мир переживал политические потрясения. 17 сентября газета L'Humanité разоблачила «раскольническую деятельность» двух исторических фигур во Французской коммунистический партии (ФКП) — Андре Марти и Шарля Тийона[114]. Активные коммунисты на протяжении десятилетий, впервые они получили известность благодаря участию в Черноморском восстании, когда в 1919 году экипажи двух французских боевых кораблей подняли мятеж, отчасти в связи с симпатиями к большевикам во время Гражданской войны в России. Обоих приговорили к тюремному заключению, но через несколько лет амнистировали. В результате их позиция еще больше радикализировалась, и после своего освобождения они вступили в ФКП. Во время Второй мировой войны Тийон возглавлял французских партизан-коммунистов, а его отряды устраивали взрывы и диверсии против немецких оккупантов. После освобождения Тийон стал одним из немногих лидеров ФКП, вошедших в состав кабинета министров. В период с 1944 по 1947 год он последовательно занимал посты министра авиации, министра вооружений и министра промышленной реконструкции в кабинете Шарля де Голля и других премьер-министров. Марти при этом прославился своей ролью политического комиссара Интернациональных бригад в Испании, где его яростное проведение в жизнь партийной идеологии сопровождалось самочинными расправами с бесчисленными добровольцами. Эрнест Хемингуэй нарисовал шокирующий портрет Марти в своем романе «По ком звонит колокол»: «Нет ничего опаснее, чем обращаться к нему с каким-нибудь вопросом»[115]. Илья Эренбург также был знаком с Марти в Испании. Ему не нравился Марти, и он всячески старался избегать встреч с ним. В воспоминаниях Эренбурга, прошедших цензуру и опубликованных в Москве в 1960-е годы, Марти описан как человек, «легко подозревавший других в предательстве, вспыльчивый и не раздумывавший над своими решениями… он говорил, а порой и поступал, как человек, больной манией преследования»[116].
112
Khlevniuk,
115
Ernest Hemingway,