Кути сидел напротив двери пустой, совсем без мебели, комнаты, прижимая к боку усеянное красными пятнами полотенце, а Пит и Анжелика стояли перед старым черно-белым телевизором, который привезли с собой из «Солвилля». Они поставили его на другой телевизор, поновее, но совсем не работающий, найденный на улице.
– Мы тоже через день или два поехали в Нортридж, чтобы посмотреть на разрушения, – сказал Пит, не отводя глаз от изображений на действующем экране, который сейчас показывал современную рекламу автомобиля «Форд». – Кути настоял.
– Конечно, семнадцатое января – день, которого следует бояться, – сказал Кути Мавраносу. – Я видел, что сделалось с Лос-Анджелесом. Но именно поэтому французы, о которых вы нам рассказывали, придают ему такое значение. Разве может день смерти Диониса в середине зимы не быть страшным? – Он несчастливо улыбнулся. – Дионис ведь любит забавляться землетрясениями, да?
– Наш маятник тоже застрял на тридцать первом, – сказала Анжелика устало, потому что уже много раз на это указывала, – на дне Тет.
– Наш маятник, – с отвращением сказал Мавранос, допив пиво, и прошагал через комнату на кухню, где, к счастью, оказался действующий холодильник. – Наша научная аппаратура, – ехидно добавил он, взяв новую банку с полки на дверце холодильника.
Анжелика взяла с собой несколько кувшинчиков с пенни, чтобы трясти ими перед телевизором, и за последние пять дней ей несколько раз удавалось вызвать на экран чернокожую старушку, хотя здесь, в Сан-Франциско, экран во время ее появлений страшно рябил из-за какой-то невообразимой густоты статических разрядов. Она еще и говорила, хотя ее вступительные слова всякий раз оказывались просто идиотским повторением последних фраз, сказанных на реальном канале, перед тем как изображение вытесняло обычную трансляцию.
В первый раз старуха сказала, что они должны «отыскать мой дом» и «поесть семян моих деревьев», чтобы один из их группы смог стать «обитаемым», что, несомненно, означало впустить в себя призрак старухи. Бестелесный образ в телевизоре настаивал, что лишь таким образом она сможет действительно помочь спутникам мертвого короля.
Анжелика настрого запретила это. «У нас нет носителей, готовых пойти на такой риск, – сказала она. – Она всего лишь жаждет воплощения, мечтает снова обрести тело, к которому, скорее всего, постарается крепко прицепиться. Она вполне может выполнить свою посредническую миссию, давая нам советы с телеэкрана».
А у чернокожей старушки было много чего сказать, даже через динамики старенького телевизора. Она лепетала – бесполезно, как думал Мавранос, – о том, что теперь она пребывает в покаянном служении Дионису, чью часовню, судя по всему, осквернила при жизни; она сказала, что им следует воззвать к богу рядом с неукрощенной водой, и неуверенно рассказала о своем друге, банкире, который утопился «возле пристани „Мэг“». Пит пошел в библиотеку и установил, что она имела в виду Уильяма Ралстона, основателя Банка Калифорнии, утопившегося возле пристани «Мэйггс» в 1874 году, после того как его банк обанкротился. Она сказала также, что календарь нужно будет сверять с «отвесом», чтобы определить удачную дату.
Анжелика обратилась к своим ведьминским навыкам и сделала маятник на нитке, сплетенной из волос из бороды Скотта Крейна, а в качестве груза приспособила золотую зажигалку «Данхилл», которую Крейн когда-то получил в подарок от охотившегося на него профессионального убийцы; Мавраноса послали купить календарь, и Кути установил самодельный маятник над январской страницей.
Если откинуть крышку, блестящая зажигалка в форме параллелепипеда походила на дозатор для конфет «Пец» (правда, работы Фаберже), а Анжелике пришлось открыть крышку, чтобы закрепить нитку, – и зажигалка явно тяготела к тому квадратику, где стояла цифра «семнадцать», как будто ее подталкивала туда магическая сила, даже после того, как Кути рукой отвел ее на дюйм в сторону. И, как заметила Анжелика, качающаяся зажигалка указывала также на тридцать первое – вьетнамский праздник Тет и китайский Новый год. Год собаки подходил к концу, и первого февраля должен был начаться год свиньи – эта же дата была первым днем Рамадана – священного месяца мусульман.
Мавранос выпил пиво на кухне в три глотка и, тут же открыв следующую банку, вернулся с ней в гостиную.
– Тридцать первое, пожалуй, подойдет, – бесстрастно произнес он. – Я согласен с тобой – этот день лучше. Во-первых, будет возможность побольше узнать от этой мертвой леди (якобы нашего посредника), что делать. Но до тридцать первого еще две недели. А семнадцатое – завтра. Мы торчим в Сан-Франциско уже пять дней. Тело Скотта все так же лежит в машине, и рано или поздно мы дождемся, что наступят теплые дни. Раз уж, как отметил Кути, мы собираемся просить Диониса о милости, резонно было бы обратиться к нему в день, который и для него оказался ужасным…