Первосвященники и книжники, пожирая, по выражению Евангелия, верблюдов, действительно, не забыли теперь отцедить комара (Мф. 23, 24). Придя к претории Пилатовой, они не вошли в нее, чтобы не оскверниться; и дали знать игемону, что ожидают его на лифостротоне для такого дела, которое не терпит отсрочки. Не забыли, без сомнения, извиниться перед игемоном в том, что закон не позволяет им войти внутрь претории для личного с ним объяснения.
«Жалкий народ! слепые изуверы!» — думал, конечно, гордый римлянин, чувствительный к тому, что его подчиненные почитают дом его настолько нечистым и богопротивным, что опасаются войти в него. Но римская власть всегда щадила предрассудки побежденных народов; и Пилат немедленно явился на лифостротон.
Первосвященники в кратких словах объявили, зачем они пришли и чего требуют, — надеясь, что Пилат не заставит их судиться с преступником, осужденным целым синедрионом.
Но для Пилата такая поспешность и настойчивость были подозрительны. Наместник кесаря менее всего расположен был служить слепым орудием Каиафова коварства. Как бы не замечая, что обвинители очень торопятся и всем сердцем желают гибели Обвиняемого, римский вельможа принимает спокойный тон беспристрастного судьи и спрашивает: «В чем же вы обвиняете Этого Человека?»
Выслушать обвинение и без рассмотрения дела не осуждать виновного было отличительным свойством римского правосудия (Деян. 25, 15–16).
«Если бы Он не был злодей, то ужели бы мы (все члены синедриона) предали Его тебе для казни?» — был ответ старейшин, все еще надеявшихся, что их личное достоинство заменит все доказательства.
Но такой неопределенный, личный язык все более выдавал тайну врагов Иисусовых; а их самонадеянность еще сильнее возмущала гордость Пилата, внутренне, может быть, радовавшегося случаю досадить своим врагам…
«Когда так, — возразил игемон, — когда вы хотите чтобы я осудил Этого Человека без разбирания дела, то к чему и мое участие? Возьмите Его вы сами и по закону вашему судите — и наказывайте Его, как вам угодно. Я не хочу вмешиваться в ваши дела».
«Но преступление Его, — отвечали обвинители, — требует смертной казни, потому что Он выдавал Себя за Мессию, Царя Израильского; а нам нельзя никого предавать смерти без твоего на то согласия».
Такое внимание к интересам кесаря, особенно уклонение от осуждения на смерть мнимого преступника — в устах первосвященников должны были казаться Пилату чрезвычайно странными. Отказывались от своих прав те, которые всегда дорожили ими и непрестанно спорили с прокураторами о правах.
Однако же важность обвинения не позволяла более уклоняться от судопроизводства; надлежало приступить к допросу. Поскольку первосвященники в доказательство, что Иисус Христос есть возмутитель народного спокойствия, ссылались единственно на присвоение Им царского имени; поскольку для римского прокуратора важность обвинения в присвоении себе кем-либо звания Мессии иудейского состояла единственно в том, что с этим званием, по отзыву синедриона, соединялось наименование царя, то Пилат, вместо всех расследований, обратился к Господу и спросил Его: «Царь ли Ты Иудейский?»
При настоящих обстоятельствах такой вопрос не мог быть задан без улыбки. Перед Пилатом стоял такой Человек, о Котором нельзя было и подумать, чтобы Он претендовал на престол Иудейский и осмелился спорить о правах на Иудею с кесарем. Конец суда, по-видимому, зависел от того, что Обвиняемый скажет в ответ: признает или не признает Себя царем. Судья, конечно, не ждал, чтобы Узник объявил Себя перед ним царем, не ждал, может быть, и того, что Он прямо отвергнет обвинение иудеев: ибо, во всяком случае, следовало предполагать какое-то основание в обвинении, выдвинутом целым синедрионом. Каково же должно быть удивление Пилата, когда Господь решительно ответствовал: «Я — царь!» (Мк. 15,2.)
Лучше ответа не могли желать враги Иисуса; опаснее его не мог вообразить Пилат. При таком ответе иудеи могли тотчас сказать, что дело кончено, потому что Обвиняемый свидетельствует против Себя. Может быть, Пилат и в самом деле окончил бы теперь свой суд подтверждением приговора Иисусу Христу, сделанного синедрионом, если бы внушающий к Себе благоговение вид Господа, твердость и спокойствие, с которыми произнесено Его признание, личное нерасположение Пилата к синедриону и самолюбие — не побудили его продолжить расследование, защищая очевидную невиновность Обвиняемого.