Третья опасность, угрожающая при разумении слов Спасителя праздной пытливости, есть недоумение: «Как Он, будучи Сын Божий, мог не знать что-либо? Как Судья мира мог не ведать времени Своего будущего пришествия?» (Мк. 13, 32). Об этот камень соблазна претыкались ариане, о него сокрушались агносты. Но для веры он не существует!.. Тому, Кто уничижил Себя до восприятия рабского образа, до претерпения казни самой поносной, трудно ли было уничижиться до незнания по человечеству самой высокой тайны Промысла, недоведомой для ангелов? Знание этой тайны, по самому существу ее, принадлежало не к состоянию уничижения Иисусова, а к состоянию славы. И вот, после Воскресения, когда ученики спрашивают Его о времени пришествия, Он не говорит: «Я Сам не знаю его» (ибо преломил уже семь печатей, запечатлевавших книгу судеб (Апок.5, 5), приял от Отца откровение всех будущих событий) (Апок. 1, 1), а отвечает только: «Несть ваше разумети времена и лета».
Напротив, слыша из уст Иисуса Христа о неведении тайны Промысла вдруг после величественных слов «небо и земля прейдут, а слова Мои не прейдут», — невольно изумляешься святым изумлением перед чистотой и святостью души Иисусовой, которая постоянно являет себя тем, что она есть; открывает великое, божественное, не скрывает и малое, человеческое; говорит истину, нисколько не заботясь о том, не произведут ли слова ее какого-либо неблагоприятного для нее впечатления. Сказать: «Я этого не знаю», — вдруг после того, как сказано: «Я все могу», — для этого требуется величие духа не человеческое.
Впрочем, трудно усмотреть, чего не достает здесь и для удовлетворения людей, любящих видеть в лице Иисуса величие более внешнее и, так сказать, чувственно, нежели нравственно-духовное. Царь неба и земли, повелевающий всей природой, Судья живых и мертвых, грядущий на облаках в сопровождении всех ангелов, Чьи слова неизменны, Коего награды вечны, наказания нескончаемы: может ли быть изображение величественнее? Слава — выше? Могущество — больше и разительней?
И так изображал Себя Тот, Который совершенно знал, что через два дня Ему должно будет умереть на кресте!..
Почти в то самое время, как Господь беседовал на Елеоне с учениками Своими о кончине мира, в Иерусалиме, во дворе Каиафы происходило чрезвычайное, тайное собрание синедриона для рассуждения о последних днях Его собственной жизни (Мф. 26,3). Со времени воскрешения Лазаря дело дошло до того, что вождям народа иудейского оставалось избрать одно из двух: признать с благоговением Пророка Галилейского за Мессию, к чему уже была расположена большая часть народа и даже некоторые из членов синедриона, или, став против Него и Его служения, принять решительные меры к прекращению дальнейших успехов Его проповеди и чудес. Решиться на первое Каиафа с клевретами своими теперь еще менее был способен, нежели при первом совещании, по случаю воскресения Лазаря. После событий предшествующих дней — торжественного входа в Иерусалим, посрамления всех сект иудейских и самих членов, посланных от синедриона, особенно после грозной последней, обличительной проповеди в храме, которая всей тяжестью своей падала на главы народа, — Пророк из Галилеи казался первосвященникам самым опасным, личным противником, против Которого позволительно употребить все: закон и гражданские меры, хитрость и насилие. Именно в таком духе происходило тайное совещание лукавого сонмища. Самое место его показывало, что все, в нем происходящее, состоит в тайном распоряжении Каиафы. Впрочем, если бы кто из учеников Иисуса услышал, чем кончились теперь совещания вождей народа иудейского, то мог бы подумать, что они, узнав каким-либо образом о тайной беседе Елеонской Иисуса Христа с учениками, нами сейчас слышанной, решились воспрепятствовать исполнению Его пророчества о времени Своей смерти. Твердо положено лишить Его жизни и для этого захватить в свои руки, но спустя не два дня, как Он говорил ученикам, а по прошествии всего восьмидневного праздника (Мф. 26,5). Отважиться на это в самое время Пасхи казалось делом крайне опасным и потому безрассудным. Очевидным казалось, что многочисленный народ, стекшийся со всего света на праздник, не будет безмолвным зрителем насилия над Воскресителем Лазаря и не выдаст Его спокойно той малочисленной страже, которой мог располагать синедрион. А подать в такое опасное время, как Пасха, повод к возмущению народному, всегда сопряженному с великой опасностью для существующих властей, за которое притом впоследствии надлежало бы еще подлежать строгому взысканию римского правительства, — это составляло такую крайность, на которую Каиафа не мог решиться — из самой ненависти к Иисусу… Боязливость в расчетах фарисейских простерлась в этом случае до того, что сочтено за лучшее даже и после праздника не употреблять против Него силы открытой (в самом Иерусалиме всегда могло найтись довольное число людей, готовых отразить силой покушение на столь великого Пророка), а захватить Его в свои руки хитростью, в каком-либо тайном месте, без народа, ночью, впрочем, с тем, чтобы судить Его и осудить на смерть по закону — отечественному или римскому, но по закону.