Ничего не было легче, как отвечать на обвинения лжесвидетелей, если бы они стоили ответа. Во-первых, Господь никогда не говорил: «Я разрушу, или могу разрушить храм», а говорил только условно иудеям, требовавшим чуда: «разрушьте». Во-вторых, когда Он говорил это, то под церковью разумел не храм Иерусалимский, а собственное тело, так что слова Его имели такой смысл: вы требуете чуда и будете иметь его в Моем воскресении; ибо когда вы разрушите церковь тела Моего — умертвите Меня, — то Я через три дня воздвигну ее — воскресну из мертвых (Ин. 2, 19–22).
Между тем, Господь не отвечал на эти лжесвидетельства, так же как и на первое (Мф. 26, 63). То, что Он мог сказать в объяснение смысла слов Своих, не послужило бы к Его оправданию: смерть Его уже была решена в сердце первосвященников. С другой стороны, поскольку слова Господа заключали в себе символическое предсказание о Его смерти и воскресении, то пояснение их смысла было бы странно и бесполезно в настоящих обстоятельствах и привело бы только к недоумениям и насмешкам. Молчание, наконец, было самым лучшим ответом уже потому, что свидетели не были согласны между собой, а такое разногласие делало их показания совершенно недействительными перед законом.
Судьи, при всей личной ненависти к Подсудимому, сами чувствовали слабость лжесвидетельств; но величественное молчание Его для мелкого самолюбия казалось непростительным невниманием или презрением. Если бы Господь защищал Себя, то могли надеяться, что в собственных Его словах найдется что-либо противное закону; ибо первосвященники и книжники не раз испытали на себе строгость Его обличений, воспринятую ими как дерзость и богохульство. И вот Каиафа, который доселе сидел на своем месте и сохранял, хотя не без принуждения, важность председателя нечестивого совета, первый потерял терпение, встал со своего места и, выступив на середину (Мк. 14, 60), где находился Господь, сказал с гневом: «Как Ты не отвечаешь ничего? Разве не слышишь, что они против Тебя свидетельствуют?»
Но Господь не отвечал ни слова… Раздраженный этим молчанием, первосвященник всего скорее согласился бы счесть его за признание в преступлении, но некоторый остаток приличия еще обуздывал личную ненависть. Между тем, вступив в разговор с Узником, он не мог уже без стыда окончить его ничем. Хитрость саддукея нашла средство, не прибегая к явно несправедливым мерам, не только заставить подсудимого говорить, но и сказать нечто такое, чем весь допрос в немногих словах мог быть совершенно окончен. Как первый служитель Бога Израилева, первосвященник, при всем недостоинстве своем, имел право спрашивать о чем-либо обвиняемого под клятвой: способ допроса, при котором нельзя было не отвечать, не преступив должного уважения к клятве, к сану первосвященника и самому закону. К этому-то средству прибег Каиафа.
«Заклинаю Тебя, — сказал он с притворным уважением к произносимым словам, — заклинаю Тебя Богом живым: скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий?» (то есть Ты ли Мессия) (Мф. 26, 63.)
«Я, — отвечал Господь, — даже реку вам более, отселе узрите Сына Человеческого (Меня) седяща одесную силы Божьей и грядуща на облацех небесных».
То есть: вскоре сами дела покажут вам, что Я тот славный Царь, Который, по описанию пророка Даниила, сидит на облаках одесную Ветхого днями (Дан. 7,14).
Именно такого признания и желал Каиафа, потому что оно совершенно отвечало его цели. Но положение дела требовало скрыть при этом свое удовольствие; и оно сокрыто… Как бы услышав ужасное, нестерпимое богохульство, лицемер тотчас разыграл крайнее негдование и разодрал одежды свои (переднюю часть): поступок, который в первосвященнике выражал чрезвычайную степень душевного волнения и показывал величайший избыток мнимой ревности по славе Бога Израилева. «Слышали ли, — вскричал Каиафа к прочим судьям, — слышали ли вы, что Он сказал?.. Он явно богохульствует, и мы еще требуем свидетелей?..»