Несколько месяцев назад этого генерала прислали из Петербурга в Киев на должность начальника штаба четвертого корпуса. Звали его Михаилом Федоровичем Орловым. И замечательным человеком был он не только по внешности.
Племянник екатерининского фаворита, превосходно образованный и разносторонне одаренный, Орлов служил в кавалергардах, а в 1813–1814 годах командовал, как и Денис Давыдов, отдельными отрядами авангардных войск. Император Александр взял его в свою свиту, поручил вести переговоры о капитуляции Парижа, после чего двадцатишестилетний Орлов был произведен в генералы.
Но царские милости Орлова не прельстили. Он открыто критиковал порочные привычки закоснелых феодалов и аракчеевские порядки в войсках, выступал с публичными вольнодумными речами, принял участие в составлении петиции царю от группы помещиков, считавших необходимой постепенную отмену крепостного права.
В наказание за это император Александр приказал отчислить Орлова из своей свиты, перевести в армию.
Представляясь Раевскому, как командиру корпуса, Михаил Федорович подробно поведал о причинах постигшей его опалы. Раевский, выслушав, пожал ему руку:
— Мне нет дела до того, что государь изволил прогневаться на вас, но ваши горячие, бескорыстные помыслы о благе отечества внушают мне самое глубокое уважение…
В семье Раевских опального молодого генерала приняли радушно, он всем пришелся по душе, и Софья Алексеевна втайне уж подумывала о том, какую прекрасную партию может составить себе Катенька.
Денис Васильевич, заехав проведать Раевских, сразу ощутил ту радостно-приподнятую и счастливую атмосферу, которая создается в дружных, согласных семьях появлением в доме нового, еще не успевшего раскрыть себя до конца, но безусловно интересного человека.
Дениса Васильевича встретили у Раевских, как обычно, по-родственному.
— Давненько тебя не видели, мой милый, — ласково говорил Раевский, вытирая платком руки и присаживаясь на скамейку. — Я, признаться, ожидал тебя на зимние контракты, а потом и ожидать перестал… Ну рассказывай, как живешь? Надолго ли к нам выбрался?
— Проездом, почтеннейший Николай Николаевич. Спешу в Балту по делам аренды, коя государем за мною оставлена…
Орлов, успевший расцеловаться со старым приятелем и стоявший рядом, заметил:
— Положим, друг Денис, быстро я тебя из Киева не выпущу, о том не помышляй!
— Нельзя, Михаила… Мне еще из Балты в Москву предстоит скакать. Сестра замуж выходить собралась.
— Да что вы говорите? — заинтересовалась Софья Алексеевна. — За кого же?
— За Бегичева Дмитрия Никитича, полковника Иркутского гусарского.
— Позволь, это же брат моего доброго друга Степана Бегичева! — подхватил Орлов. — Поздравляю, поздравляю! Люди они чудесные!
Беседа, завязавшаяся на темах домашних, вскоре приняла, однако, другое направление. В то время всюду особенно много говорили о военных поселениях, устройство которых новым тяжким бременем ложилось на крепостное крестьянство. Прежняя рекрутская повинность заменялась для поселенцев обязанностью поголовно нести военную службу. Вся их жизнь подчинялась суровой дисциплине, они не могли распоряжаться ни своим временем, ни стоим трудом, не могли даже жениться без разрешения начальства. Поселенцев заставляли отказываться от старых обычаев, принуждали жить под барабан, брить бороды, напяливать ненавистные узкие мундиры. За малейшую провинность их по распоряжению Аракчеева, ведавшего военными поселениями, подвергали жестоким истязаниям, засекали шпицрутенами.
Раевский и Давыдов не скрывали своего возмущения устройством военных поселений. Орлов, побывавший недавно в новгородских поселениях, негодовал более всех. Разумеется, в присутствии девиц Михаил Федорович мыслей своих не заострял, но как только генералам удалось остаться после обеда одним, он стал высказываться более прямо и резко:
— Военные поселения — одна из самых гнусных затей самовластья. Это новый, самый худший вид рабства! Я не могу без содроганья вспоминать о тех несчастных, кои отданы под власть Аракчеева.
— Можно представить, каково им живется. Аракчеев недаром пользуется в народе мрачной славой изверга. — отозвался Раевский. — Этот человек поистине является злым гением государя.
— Прошу прощенья, Николай Николаевич, — сдерживаясь, возразил Орлов, — однако ж, насколько мне известно, мысль о военных поселениях зародилась не у Аракчеева, а у государя… И когда в новгородских поселениях начались волнения, вызванные бесчеловечным отношением начальства, не кто иной, как государь Александр Павлович, посылая войска усмирять непокорных, изволил высказаться так: «От Петербурга до Чудова уложу дорогу трупами бунтующих, но военные поселения, как мною задуманы, так и будут». Военные поселения! Вот, господа, единственная царская награда русскому народу за беспримерный героизм двенадцатого года! — пылко воскликнул Орлов. — Угождая европейскому общественному мнению, царь дарует полякам конституцию, а наше отечество обрекается на рабство и невежество.
— Позвольте, Михаил Федорович, — перебивая, сказал Раевский, — а разве недавняя речь государя на открытии Варшавского сейма не подает надежд и нам на некоторые улучшения в государственном устройстве?
— Никаких надежд, ваше высокопревосходительство, — уверенным тоном ответил Орлов. — Я хорошо знаю лицемерный характер государя. Обещание распространить конституционные учреждения в других, вверенных его попечению странах сделано для успокоения легковерных… Зато никто не поручится, что государь не переведет на поселение все наши армейские войска.
— Как? Всю армию? — возмутился Денис Давыдов. — Ну, это уж слишком. Ежели так случится… Слуга покорный! Дня одного в войсках не останусь!
— Не горячитесь прежде времени, господа, — с обычной невозмутимостью произнес Раевский. — Надо полагать, до этого дело не дойдет, и, знаете, почему? — Николай Николаевич сделал паузу и улыбнулся. — Казнокрады не позволят… Нет, кроме шуток… Предполагалось, что содержание поселенцев будет обходиться казне дешевле, чем содержание регулярных войск, однако назначенные Аракчеевым поселенские начальники, отведав казенного пирога, оказались такими лакомками и хапугами, что в министерстве финансов схватились за голову.
— Случай небывалый! — рассмеялся Денис Давыдов. — Казнокрады и лихоимцы спасают нас от поселения! — И тут же, насупив густые брови, с легким вздохом добавил: — А все же грустно наблюдать, господа, как аракчеевские порядки возрождаются и в родимых наших войсках, как ряды начальства все более пополняются бездарными аракчеевцами, а боевые командиры заменяются не нюхавшими пороха фрунтоманами, полагающими, что шпицрутены и розги лучшее средство для воспитания солдатской доблести…
— Все это верно, Денис, — заметил Орлов, ласково полуобняв старого приятеля, — а потому всем, кто желает видеть в русском воине не забитого палками раба, а разумного боевого товарища, тоже надлежит не сидеть в бездействии… Не правда ли?
Денис Васильевич смутился. Он хорошо знал о политических убеждениях Орлова, знал, что Михаил Федорович имеете с Дмитриевым-Мамоновым занимался организацией тайного общества; в Петербурге в позапрошлом году Орлов паже давал ему читать тайно изданные на французском языке «Краткие наставления русскому рыцарю». И тогда же Денис Васильевич откровенно Орлову признался, что считает его благородный замысел практически неосуществимым, следовательно, бесполезным, а если так, то он, Давыдов, входить в такое общество не намерен, опасаясь, что за бесполезное действие придется слишком долго томиться в бездействии под замком… Зачем же теперь Орлов как будто вновь поднимает этот вопрос, да еще в присутствии Раевского?