Вскоре, однако, он с грустью убеждается, что возобновление старых дружеских отношений Ермолова с Грибоедовым совершенно невозможно. Алексей Петрович угрюм и зол больше прежнего. Паскевич продолжает под него подкапываться. Он собрал вокруг себя ермоловских недругов, которые, выслуживаясь перед царским фаворитом, лжесвидетельствуют и стряпают бесчисленные доносы на проконсула Кавказа. Дело доходит до того, что негодяи с молчаливого согласия Паскевича, сочиняют подложное письмо, якобы писанное Аббас-мирзою, обвиняющим Ермолова в нарушении мира и возлагающим на него ответственность за возникновение войны.
Алексей Петрович, поведав брату Денису про эти вражеские козни, заключает мрачно:
— По всему видно, что последние, недели служу… Придется отставку просить, иначе, чего доброго, господин Паскевич распорядится какого-нибудь черкеса с кинжалом ко мне подослать…
Денис Васильевич невольно вздрагивает и пытается возразить:
— Мне думается, почтеннейший брат, вы слишком преувеличиваете…
Ермолов, расхаживавший привычно по кабинету, останавливается, резко перебивает:
— Ничуть! Я же для Паскевича не только соперник, коего не терпится убрать с дороги, но и лицо, во всех отношениях неугодное царю, следственно, опасаться нечего… И черкес, поражающий в спину жестокосердного проконсула, — картинка весьма соблазнительная! Хе-хе-хе!
Короткий, желчный ермоловский смешок скребет сердце. Денис Васильевич молчит. Ермолов, передохнув, продолжает с еще большим раздражением:
— А подлости у господина Паскевича на десятерых хватит, не сомневайся! Говоришь с ним — словно в грязи барахтаешься! Рожа его гнусная омерзительна! И всех тех я презираю, кои у него бывать не брезгают. Вот, знаю, спросишь ты о Грибоедове… Нет, грешить не буду, никакого предательства за ним не замечал, и хочется иной раз даже приласкать его по-прежнему, да как вспомнишь, что Паскевич ему родня… Ну, право, всякое доброе слово к гортани прилипает! Кончено, кончено, навеки ушло былое…
Ермолов, тяжело дыша, опускается в кресло, вытирает платком шею, затем неожиданно круто ломает разговор:
— О миракском деле и о смелой твоей экспедиции я не преминул донести государю… Был бы на твоем месте приторный шаркун или Паскевичев любимчик, вышел бы ему, конечно, и чин и крест, ну, а тебе, брат Денис, придется довольствоваться одним объявленным высочайшим благоволением…
— Ничего иного, скажу по совести, я и не ожидал, — вздыхает Денис Васильевич. — Да и бог с ними, с чинами и крестами! Мне лишь бы под начальство Паскевича не попасть!
— Да, я сам об этом не забываю, — отзывается Ермолов. — И ныне решаюсь на свою ответственность отпустить тебя к семейству. Что скажешь?
— Покорно благодарю, почтеннейший брат! Мне лучшего награждения не нужно! Смотрите, однако ж, как бы высшего начальства нам не рассердить. Война-то еще продолжается.
— Напишем, что отпуск дан для излечения твоих недугов, о коих я и главный штаб поставил в известность и господину Паскевичу сказывал!.. На войне ты побывал, усердие показал, а в болезнях не мы, а бог волен! Доводы, брат Денис, крепкие! Езжай домой, целуй за меня своих… А там будет видно, как дальше поступать…
Ермолов глядит на него чуть прищуренными проницательными глазами и смеется:
— Смотри только, чтоб господь в милосердии своем не облегчил тебя в болезнях прежде времени!..
Новый, 1827, год встречал Денис Васильевич в семейном кругу. И намеревался всю зиму провести дома на правах больного, чтоб не возбуждать ненужных толков, но, конечно, не вытерпел, спустя несколько дней помчался с визитами к московским приятелям. В голове их колонны, как он выражался, первым стоял Вяземский, с которым не виделся почти год.
Вяземские перебрались недавно в собственный двухэтажный дом, находившийся в Чернышевском переулке. Денис Васильевич приехал сюда днем. Вяземского не было, он с утра отправился куда-то по делам, обещав возвратиться к обеду. Принимала наверху Вера Федоровна. Она появилась оживленная, сияющая и после обычных приветствий с таинственным видом сказала по-французски:
— Пойдемте со мною. Я покажу вам нечто весьма любопытное.
— Безбожно так интриговать, княгиня, — пошутил Денис Васильевич.
— О, я уверена, то, что вам откроется, стоит нескольких минут загадочной неизвестности…
По маленькой домашней лестнице они спустились вниз. Там размещались спальные и детские комнаты. Около одной из них Вера Федоровна остановилась, приложила маленькую ручку к губам, делая знак соблюдать тишину, и осторожно приоткрыла дверь.
Посреди комнаты, освещенной неяркими лучами зимнего солнца, прямо на ковре, рядом с толстеньким семилетним Павлушей Вяземским сидел, приподняв фалды парадного фрака и поджав под себя ноги, Александр Сергеевич Пушкин. Мальчик и поэт с увлечением во что-то играли и беспрерывно спорили. В руках у них были карточки, обычно оставляемые посетителями во время праздничных визитов.
Павлуша, сделав ход, горячо доказывал:
— А мой Жихарев вашего Снегирева бьет… Жихарев прокурор, а ваш Снегирев археолог… На карточке так и написано!
— Позволь, дружок мой, — возражал Пушкин. — Снегирев профессор, а к тому же цензор… Жихарев не может запретить мне стихи печатать, а Снегирев может!
— А Жихарев может в тюрьму посадить и Снегирева и вас…
— Гм… Пожалуй, ты прав! Это он может! — смеется Пушкин и, в свою очередь, выбрасывает карточку. — Ну, а чем, посмотрим, ты моего графа Виельгорского крыть будешь?
Павлуша опять что-то говорит. Пушкин раскатисто и заразительно хохочет. Разгадав, чем забавляется Пушкин, Денис Васильевич тоже едва сдерживается от смеха.
Вера Федоровна шепчет:
— Какая у Александра удивительная непосредственность…
Денис Васильевич переступил порог. Пушкина ошеломило его появление, он даже выпустил невольно из рук карточки, потом с мальчишеской живостью вскочил с ковра, кинулся в раскрытые объятия.
— Вот неожиданность! А мы с Петром Андреевичем только вчера тебя вспоминали… Когдаже с Кавказа? Войну-то с персиянами не закончили? Что Ермолов? Что Грибоедов? А где Раевский-младший?
Пушкин тормошил, забрасывал вопросами. Денис Васильевич держал его руки в своих и улыбался. Пушкин! Все такой же горячий, нетерпеливый, милый, влюбленный в жизнь и жадныйдо всего земного Пушкин! Словно не было позади долгих скитаний и ссылки, острых столкновений с правительством, горьких раздумий и мучительных переживаний.
— Подожди-ка, Александр… Дай сначала разглядеть тебя… Шесть лет не виделись, шутка ли?
— Да, шесть лет, — повторил со вздохом Пушкин. — Годы бегут, а с ними улетают и страсти и воображение! Шесть лет… Помнишь, как веселились мы у Базиля в Каменке?
Вера Федоровна, бросив беспокойный взгляд на прислушивавшегося к разговору сына, предложила:
— Пройдите в гостиную, господа… А меня извините… Павлуше пора заниматься уроками!
Мальчик недовольно на нее покосился, затем неожиданно вставил:
— А я Пушкина все-таки обыграл, мама! Моего Урусова ему крыть нечем было!
— Не хвались, друг мой Павел. — сказал Пушкин, ласково поглаживая кудрявую головенку маленького своего партнера, — в следующий раз и на твоего Урусова козырь найдется!
— А какие же это преимущества обнаружены им у промотавшегося князька Урусова? — поинтересовался Денис Васильевич, поднимаясь наверх вместе с Пушкиным.
— Три дочери и все красавицы, — весело пояснил Пушкин. — Довод, согласись, неотразимый!
— Допустим… Но тебе не кажется, что подобные занятия с мальчишкой… как это теперь говорят… не педагогично?
— У меня свой взгляд на эти вещи, мой милый. Позволительно все, что возбуждает здоровый смех. Суть нашей игры не в разжигании страстей, а в остроумных определениях и доказательствах.