Последние слова она произнесла округлив глаза.
— В тридцатом, — сказала мама, волнуясь, но уже не щелкая пальцами, — я смотрела в Мариинке «Щелкунчик»!
— Нет, нет, — замахала руками Татьяна Львовна, — я уже не танцевала, и прошу вас: ни слова, ни слова! Не трогайте меня!
Мама извинилась, мы бочком отошли к двери. Татьяна Львовна сидела нахохлившись, опустив голову в большой шапке, и не смотрела на нас.
— Обиделась, — сказала мама, когда мы вышли на улицу, и вздохнула. — А за что? Что я такого спросила? Сказала?
Кому она говорила? Мне? Но что я мог ей ответить, чем успокоить? Я ведь и сам не разобрался, за что вдруг обиделась Татьяна Львовна. Артур мне сказал, что тайны тут никакой нет. Стоило ли вешать голову?
Нелегко понять этих взрослых! То смеются, шутят, а то сердятся без всякой причины. А мама все вздыхала. Молчала и вздыхала. Мы вернулись домой, мама сняла с гвоздя мои санки — они висели на стене, чтобы не занимать лишнее место, — и мы принялись укладывать на них дрова.
— Бабушке не говори, — попросила мама.
Бабушка куда-то ушла, сейчас не помню, одним словом, ее не было дома.
— Что ей, жалко? — спросил я.
Ясное дело, бабушка бы не стала возражать, узнай, куда мы хотим отвезти санки дров из нашего не очень-то значительного запаса.
Мама промолчала, и, как всегда бывает, когда люди хотят что-нибудь утаить, сразу за калиткой мы столкнулись с бабушкой.
Мама неловко, стараясь не глядеть на нее, объяснила, куда и зачем мы собрались.
— О-хо-хо! — вздохнула бабушка. — Без дров-то она еще сдюжит, а вот без еды…
— Сейчас все плохо живут, — ответила мама, думая, что бабушка это просто так говорит, вообще.
Бабушка хмыкнула.
— Все-то все, — ответила она, — да я вот сегодня поутру на рынке была. Вижу — библиотекарша свою перелину продает. Продала. Может, девочке какой на юбчонку, может, еще на что — взяла одна колхозница.
— Выходит, с себя продает? — спросила мама.
— То-то и оно, — сказала бабушка.
И тут сообразил я.
— А помнишь, — спросил я бабушку, — еще воротник был? Так его нет.
— И воротник, значит. Скоро совсем разденется.
Она покачала головой, повздыхали обе.
— А может быть… — начала бабушка, но мама ее перебила:
— Нет, нет! Не примет. — И вздохнула. — Балерина ведь! Артистка! Гордая! И так обиделась, не знаю за что.
Бабушка ушла домой, а мы, подгоняя друг друга, покатили санки к библиотеке, опасаясь, как бы она не закрылась.
Уже стемнело, фонари не горели, по правилам военного времени, и только рассеянный свет снега помогал различить дорогу, окруженную черными силуэтами домов, в которых люди аккуратно соблюдали светомаскировку.
Окна в библиотеке тоже были черны, и я уже принялся ругать себя и маму за ненужную торопливость, но мама дернула ручку, и нас ослепил яркий свет.
— Скорее, — услышал я знакомый голос.
Но легко сказать, труднее сделать. Мы завозились в дверях, втаскивая санки, они за что-то зацепились, пришлось побарахтаться, а когда дверь за нами закрылась, мама решила необходимым объяснить:
— У нас светомаскировка не строгая, мы же в тылу.
Но Татьяна Львовна будто не слышала. Она стояла, опершись рукой о прилавок с книгами, одну половину ее лица скрывала густая тень, вторая, освещенная настольной лампой, казалась очень желтой, пергаментной, иссеченной множеством неглубоких морщинок, и глаз вспыхивал, подсвеченный сбоку, серого, даже стального цвета глаз, — другой только изредка мерцал во тьме.
Она точно и не прощалась с нами, а ждала нашего возвращения и приготовилась продолжить прерванный разговор.
— Хотите, — спросила она, едва мы втащили санки, — я прочту вам стихи?
Мы остановились — мама в старом бабушкином платке и довоенном драповом пальтишке и я в желтой шубейке с леопардовыми пятнами, полученной по ордеру. Признаться честно, нам было не до стихов, потому что я еще не доучил уроки, а у мамы невпроворот домашних забот, но мы, будто по команде, повернулись к старушке: уж очень необычный, даже, пожалуй, торжественный был у нее вид. К тому же свет лампы, отражаясь в полированных стенах, множился десятками светящихся пятен — все это походило на какое-то таинственное священнодействие, на молитву или на какой-то концерт, куда приглашены всего двое — мама и я.
В тиши, пронизанной клубками света, голос Татьяны Львовны вначале показался мне несколько скрипучим и чужим, но тут же я забыл об этом, потому что стихотворение завораживало неизвестными мне словами и жизнью, которая совсем не походила на мою.