Она вздохнула.
— Как там ваши? — спросила Анна Николаевна.
— Дочь перенесла дистрофию, но сейчас как будто поправляется, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! — ответила Татьяна Львовна, и я едва не рассмеялся.
Выходит, она все-таки верит в приметы. Может, и цифру 13 на самом деле выбросила из карточек?
— Татьяна Львовна! Наверное, сейчас вам трудно. Но когда снимут блокаду… Обещайте! Рассказать моим ребятам про Ленинград! — попросила Анна Николаевна.
— Ох, но ведь надо подготовиться! — испугалась Татьяна Львовна.
— Вам? Готовиться? — засмеялась учительница. — Вы же там родились! Выросли! Стали знаменитой!
— И старой! — сказала Татьяна Львовна.
Обо всем этом они говорили, о разных разностях, только Анна Николаевна не замечала самого главного — вида. Ее вида. А мне бархатное пальто не давало покоя. Неужто все-таки продала?
Я дождался, когда они умолкли, любовно разглядывая нас, таскающих поленья, подошел к ним и спросил. Наконец-то спросил внятно и ясно, не глотая и не комкая слова:
— А где же ваше замечательное пальто, Татьяна Львовна?
— Я укрыла им Артура, — сказала она, — у него ведь жар. — Потом рассмеялась, обращаясь уже к учительнице. — И знаете, — сказала она ей слова, явно не предназначенные для моих ушей, — в одной телогрейке я себя чувствую точно в театральном костюме, понимаете? Будто я не вполне одета!
И тут Татьяна Львовна сделала несколько маленьких шажков вперед, ловко вскинула ногу, повернулась вокруг себя в валенках с калошами и приставила одну ступню к другой, как в балете. А еще она грациозно подняла вверх руку.
Анна Николаевна зааплодировала. А мы засмеялись. «Вот это балет! — подумал я. — Балерина в телогрейке и ободранной шапке с черным бантом под подбородком».
Но балерину это ничуть не смутило. Она сделала шажок назад и низко поклонилась.
Все дрова мы все-таки не распилили. Вошел Светкин дед и сказал: раз, дескать, так, то лучше остальные бревна не трогать, оставить целиком — бревно-то, пожалуй, не утащат, — а в воскресенье эту работу завершить. Пусть бы, правда, еще родители подошли, может, если какие мужчины, на колку дров, остальное ребята сделают, мол, все какие молодцы.
Татьяна Львовна снова заволновалась, закричала:
— Серебряные мои! Золотые! Бриллиантовые!
И объявила (вот молодчина!): все, кто работал, могут взять книжки домой, если, конечно, хотят. Даже по две.
— Даже если ту еще не принес? — спросил я.
— Даже! — сказала Татьяна Львовна и вдруг при всех пожала мне руку: — Спасибо, Коля, «одна тысяча тринадцать». А какая прекрасная бабушка!
Я весь взмок от стыда. Будто что упер, надо же!
А Татьяна Львовна, снова обращаясь ко мне одному, произнесла:
— Я приглашаю вас всех в актив нашей библиотеки. — Опять засмеялась. — Да вы уже и так мой актив!
Непривычное это словечко вначале внушало мне опаску и холодок. Необъяснимо для самого себя я предпочел бы другое, более простое слово — или слова, не такие взрослые и строгие, — и сам ни за что не хотел поначалу пользоваться им, всячески ухищряясь при этом. «Пора в библиотеку, — говорил я, к примеру, бабушке. — Пойду поклею». Или просто: «Я к Татьяне Львовне». И бабушка уже знала, что я иду не просто обменять книгу, а помогать, что я задержусь не по детской неумелости правильно тратить свое время, а для полезного дела.
Бабушкина душа ликовала, когда я отправлялся в библиотеку. Она обожала мои превращения в тихую мышь.
Что это значило? — спросите вы. Только одно: вечный страх за меня и отчаянная боязнь, что я могу попасть в дурную компанию, шляться по городу с утра до вечера, курить в подворотнях, а то, не дай бог, и воровать по наущению старших предводителей.
Ради справедливости надо заметить, что бабушкины опасения были не лишены оснований. Город в годы войны невидимо для глаза делился на участки, которые как бы принадлежали мальчишеским компаниям. Во двор или даже квартал, где была, к примеру, многочисленная и дружная шайка или только сильный пахан, заходить было просто опасно, и не только малолетним, но даже и не очень внушительным взрослым. К такому взрослому подбегали и начинали клянчить папироску, а когда взрослый цыкал на них, возмущаясь, изо всех щелей выбирались пацаны постарше и совсем большие, замыкали противника в круг и принимались его «оттягивать». Ну чо, мол, дядя, маленьких обижаешь? Папироски жалко? Дак они ведь не для себя. У них старенькие дедушки без курева дома маются. Взрослый вытаскивал пачку папирос, приноравливался выдать папироску-другую, но специально тренированные малыши подлетали к нему, выхватывали все, и самое лучшее, что мог придумать взрослый, так это молча уйти, а то ведь, как известно, куча муравьев может победить большого жука.