Я прикрыл поскорее дверь за собой и встал как истукан. Ни разу в жизни мне еще не приходилось оставаться один на один с женщиной, которая плачет, пусть она старушка, и я даже вообразить не мог, что теперь делать.
Положить руку на ее плечо? Подать стакан воды? Сказать утешающие слова?
— Что случилось? — выдавил я из себя.
Татьяна Львовна подняла голову, но отвернула от меня лицо, чтобы я ее не видел. Всхлипывая и задыхаясь, она проговорила:
— Помоги мне! Пойди туда!
Я? Но ведь я никогда не был за прилавком, никогда не выдавал книг, каждую же надо записать, и я ни за что не управлюсь. Однако бывают в жизни мгновения, когда надо поступать так, как велят обстоятельства. Не мог же я на самом деле отказать Татьяне Львовне, сказать ей: мол, я не сумею, дескать, лучше вытрите слезы и ступайте сами. Хорошо еще, что времени не было для рассуждений, ведь за тонкой дверцей гудела толпа.
Я повернулся, чтобы идти, а Татьяна Львовна вдруг простонала, протянув ко мне руки, будто я мог ее спасти:
— Артур опять заболел!
Из-за этого она так убивалась? Я улыбнулся и утешил:
— Так поправится же! Все болеют!
— Тяжело заболел!
Я минуточку подумал и решился на отчаянное:
— Так вы идите к нему. Я побуду.
Она качнула головой. Теперь Татьяна Львовна не скрывала от меня своего лица, и я поразился: какая же она глубокая старуха! Гораздо старее моей бабушки!
— Он в больнице, — сказала она и опять заплакала. — Это я, я! Не углядела!
Плечи ее тряслись, она снова уронила голову на руки, а я потихоньку разделся и вышел за дверь.
Сперва, пока, видно, открывалась дверь, стало тихо, народ подумал, что выходит Татьяна Львовна, и примолк, но, увидев меня, загудел еще пуще. А когда я встал за прилавок, тут уж ребята совсем распоясались.
Передо мной скакали и корчились разнообразные рожи: рыжие, белые, черные головы, карие и серые глаза, ощеренные в смехе зубы, оттопыренные уши, косички, челки. Мне даже показалось, что части ребячьих лиц отделились от их хозяев, сорвались со своих мест и беснуются в сумасшедшей пляске.
Я тряхнул головой. Носы, уши, губы и даже целые головы вернулись на свои места, но шум не умолкал. Напротив, я теперь различал отдельные слова и фразы, конечно все до единого обращенные ко мне:
— Ну ты, библиотекарь, давай кор-роче!
— Прохессор, не тяни резину!
— Пацан, а ты грамоту-то секешь?
Боже, как далека была эта речь от волшебных слов Пушкина!
И еще совсем по-взрослому я подумал о том, какой же разный мы народ, ученики разных классов и школ. И как, наверное, нелегко разобраться в каждом из нас Татьяне Львовне.
Мне хотелось крикнуть в лицо этой одичавшей толпе, брякнуть несколько непушкинских слов, чтобы разинули рты от неожиданности, хоть на минуту умолкли, и я бы объявил им тогда, что залез сюда, за прилавок, не по собственному хотению, а из-за Татьяны Львовны, из-за того, что она не может сейчас работать и заменить ее некому, кроме меня, что, наконец, должны же быть людьми одуревшие посетители такого благородного заведения, как библиотека.
Но мне не хватило ни возраста, ни сил. Я вздохнул, взял книжку у того, кто стоял ближе, и спросил читательский номер. Никто еще не учил меня этому: как доставать карточку из кармашка, как вписывать в формуляр название книги и ее библиотечный номер, я ведь еще только готовился к этому — а может быть, можно обойтись, сидеть себе тихо в задней комнате, подклеивать старые книги, рассматривать картинки и воображать самого себя в самых разных литературных обличьях, — но делать нечего, приходилось действовать без учения, и — надо же! — у меня все получалось. То есть, конечно, не было быстроты, и я возился, будто крот, но зато все делал правильно.
Вот когда я оценил Светку! И ее девчонок!
Нет, не зря говорится, что друзья познаются в беде. В беде познаются не только друзья, но и вообще люди. Не зря все-таки народ, который орал в библиотеке, показался мне даже не масками, а носами, ушами, глазами, летающими в воздухе отдельно от лиц. И ведь никакого зла я не сделал этим ребятам. Просто они сорвались. Просто превратились в толпу, в такую массу без головы и хвоста, в куча-мала, в свалку.
Ах, Светка! Где ты ходишь-бродишь? Нет чтобы тебе появиться в дверях да и помочь мне. Я же ведь зашиваюсь, разве не понятно? Все делаю правильно, но это полдела, оказывается.
Хорошо работать — это означает не только выполнять дело правильно, но еще и быстро.