— Тетя Груша! — орал я что есть силы, от страха не слыша самого себя. — Там парень упал! Шакал! Поми-ра-а-ает!
— Такой желтолицый? — крикнула тетя Груша.
— Они там дрались, — заорал я в ответ, — и он потом упал.
Но тетя Груша несла какую-то чепуху.
— Чайку́ надо, — говорила она, выскакивая из своего скворечника. — Сладкого чайку! — Потом кинулась в зал, к амбразуре, закричала: — Девочки, дайте чайку послаще! Да побыстрей!
— Опять? — спросила крашеная тетка.
— Опять! — ответила Груша.
Мелко семеня, она мчалась по столовке, и все перед ней расступались, точнее, перед железной кружкой, над которой дымился парок и которую несла в вытянутой руке тетя Груша.
Я выскочил на улицу первым. Желтолицый сидел все в той же неудобной позе, откинувшись назад.
— На-ка, мальчик, подержи, — сказала тетя Груша, протягивая мне кружку с чаем. Сама она схватила снег и принялась растирать им виски желтолицего пацана.
— Ох ты господи! — повторяла тетя Груша. — Ох ты господи! Что же это деется-то, а?
Я увидел ее при дневном свете и поразился: как же может ошибаться человек! Она вовсе не походила на ту женщину, которая, будто кукушка, появлялась в своем окошке. Лицо ее было вовсе не злое, а усталое, может, тронутое какой-то болезнью, и синие круги под глазами опустились до середины щек. И сами глаза были совершенно другие. Не угольные, не пугающие, а как бы бархатные и печальные.
— Это что же, господи! — повторяла она, умело растирая виски желтолицему. — Что же голод-то с нами делает?
Желтолицый вздохнул, открыл глаза, увидел меня и произнес через силу:
— А! Это ты!
— Ну-ка попей чайку! — воскликнула тетя Груша.
Она помогла желтолицему встать.
Он держался одной рукой за забор, другой взял кружку и начал прихлебывать горячий чай. Ноги его дрожали. Было видно, как трясутся коленки.
«Как же он победил? — поразился я. — Ведь только что он чуть не задушил Носа у меня на глазах, а теперь еле держится на ногах! Неужели так бывает?»
Он допил чай, сквозь желтизну на щеках проступили рваные красные пятна.
— Спасибо! — вздохнул он и сел прямо в снег.
— А теперь признавайся, — проговорила тетя Груша, — сколько дней не ел?
Он усмехнулся:
— Вот он меня вчера угостил.
— А сегодня тот хлеб? — спросила тетя Груша.
— Его — сеструхе.
— Ну, как следует? Сколько дней не ел как следует?
— Пять, — проговорил желтолицый.
— Что с тобой было? — спросил я Вадьку. Теперь я знал имя желтолицего. — У забора?
Он усмехнулся:
— «Что, что»! Обморок! Да мне не привыкать. Да, Марья?
Мы шли втроем: Вадька, его сеструха, которую он смешно и торжественно называл Марья, и я. Маша доедала кусок хлеба украденный, а Вадька — который принес я.
— Только зря все это, — сказал Вадька. — Жрать сильнее захотелось.
— Ага! — согласилась Марья. — Если не есть, на третий день легче становится.
— Тебя это не касается, — оборвал ее Вадька, — тебе надо есть, ты еще растешь.
— Можно подумать, ты вырос! — как взрослая, проворчала Марья.
Мы шли по улице, и я думал: мы бредем просто так, без всякой цели, может быть, в сторону дома, где живут Вадька и Марья, но пришли мы к главной почте. Вадька уверенно распахнул дверь, прошел в большое помещение, сел за стол.
— Доставай, — велел он Марье.
Девчонка открыла портфель, вынула тетрадку в косую линейку, вырвала листок.
— Пиши ты, — строго сказал Вадька сестренке, — мама любит твой почерк.
Машка, видно, перечила брату не всегда. Высунув язык, она взяла почтовую ручку, обмакнула перо в казенные чернила и старательно большими буквами вывела первую строчку.
— «Дорогая мамочка!» — продиктовал Вадька.
— Уже написала, — сказала Марья.
— «У нас все хорошо, — задумчиво проговорил он. — Вадик получил три пятерки. По математике, русскому языку и географии. У меня вообще одни пятерки. Вчера мы были в гостях у тети Фаи, она нас до отвала накормила холодцом».
— А как пишется «до отвала»? — спросила Марья. — На конце «а» или «у»?
— Да все равно, — сказал Вадька, — главное, холодец.
Я понял, что они врут. Про холодец и про гости врут абсолютно точно, это ясно, но ведь про пятерки, наверное, тоже.
— Зачем врешь? — спросил я Вадьку.
— Затем, — ответил он зло, — что ей нельзя расстраиваться.
Он помолчал.
— Если бы мы написали правду… — качнул он головой. — А, Марья?
Она подняла голову, усмехнулась горькой взрослой улыбкой. Спросила: