С Кузьминым чокались, торжественно пожимали ему руку, а Любочка отлучилась куда-то на минутку, а потом под аплодисменты вручила ему роскошную ручку с золотым пером. Он благодарил их ?сех и кланялся, а они все хлопали, пока он не догадался поцеловать ужасно смущенную Любочку.
Он обучил Любочку своим методикам и теперь только краем глаза следил за тем, как она работает.
После Нового года (он благостно отпраздновал его у Любочки, кроме него, в гостях была еще Коломенская) он беззастенчиво сунул нос в, соседние комнаты, где работали ребята-аспиранты - милые солидные парни, поначалу потешавшие его своей сугубой основательностью. С московской легкостью он перешел с ними на "ты" и стал поглядывать на их пробирки.
Пожалуй, только добродушно-мордастый Федор добровольно и даже несколько суетясь подпустил Кузьмина к своим хилым культурам тканей. Руки у Кузьмина зудели, и он целую неделю провел у Федора в комнате, натаскивая его на культивировании фибробластов. Пока у Федора совсем ничего не получалось, Кузьмин был терпепив, вежлив, по-столичному академичен. Когда же Федор стал из раза в раз все тверже творить чудо оживления этой ленивой клетки, Кузьмин стал придирчив, язвителен и нетерпелив. При всем том он делался смешно благожелателен и даже сюсюкал, когда Федор хоть чуть-чуть начинал задумываться о модификации методики. "Это же классная идея! - говорил Кузьмин.- А ну, попробуем!"
Однажды он увязался с ним на ферму, но всей процедуры забора крови и кожи не выдержал, ушел, когда увидел набычившееся, отупевшее лицо Федора.
А в Любочкиной комнате были милый порядок, тишина. Любочка гнула спину над препаратами. "Попробую устроить один фокус!"-пообещал Кузьмин и порылся в термостате, ему попались подходящие культуры ткани (он даже не спросил, зачем они здесь), и он начал, дурачась, импровизировать.
- Любаш,- сказал он через два дня,- посмотри, какая прелесть! Давай делать вот так, а? А потом раздобудем другие стимуляторы и ка-ак!..
- Да, интересно,- отозвалась Любочка, выбираясь из-за его микроскопа и принимаясь за свою рутину.- Опять ругаться будут-не успеваю!
- Что это на тебя наваливают!-возмутился большой начальник Кузьмин, отбирая у Любочки часть стекол.- Считать трансформации?
Игнорируя правила лаборатории, он закурил и, привычно, механически точно заправив под прижимные клеммы стеклышко с отпечатком ткани, стал считать клетки. Потом он взял следующее стеклышко, потом еще одно
- Что за черт! - сказал он.- Любаш, почему ты останавливаешь трансформацию на этой стадии?
Любочка подняла голову от окуляра микроскопа, вздохнула и. умоляюще поглядев на Кузьмина, объяснила: это очи испытывали противоопухолевую вакцину!
Кузьмич засмеялся, он смеялся, откинувшись на стуле и шаркая ботинками по полу. Отсмеявшись, он покашлял, стараясь быть серьезным, осторожно высказался:
- Очень странный путь, Любочка! И вообще где логика?
Любочка только грустно поглядела на него.
Кузьмин сбегал к Федору, взял кусочек опухолевой ткани и поставил опыт собственными руками.
Последние три часа он жил как на иголках. Пока стеклышки сушились, он выскочил в коридор покурить. Любочка со своего места оцепенело наблюдала за ним. В тот же день он повторил опыт, взяв другую опухолевую ткань.
Через трое суток он постучался в дверь кабинета Коломенской.
- Неужели так просто? - спросил он ее, протягивая свои препараты.
Коломенская рассмотрела препараты под микроскопом.
- Если бы это случалось каждый раз! - вздохнула она.- А этому я не перестаю удивляться сама...
- А если для усиления попробовать стимуляторы? - сам себя спросил Кузьмин.- Тогда трансформация короткая, антигенность максимальная...- Он думал вслух.
- Я надеялась на то, что вы поможете нам,- сказала Коломенская.
Кузьмин поднял голову и наконец-то понял, что заставляло его вглядываться в ее лицо,- она была очень похожа на Крестну: взглядом, вопрошающим "Кто ты?", лицом стоика, несуетливыми движениями человека, экономящего силы.
Вернувшись во флигелечек, он рассеянно затопил печь, сбегал с ведрами за водой. Он двигался, делал все механически правильно, но как с закрытыми глазами, ибо видел только то, о чем думал. ("Это бред, это чудо! Шаманство, находка, случайность?..")
Как всегда, он начал с программы. Она получилась большой, на полгода. Коломенская написала Герасименко, Тот ответил: "Согласен! Желаю успеха!"
Сначала ничего не получалось: злые толстые клетки почти не чувствовали его живую воду.
Не хватало реактивов, стимуляторы работали отвратительно, нужны были свои: чистые, мощные.
Кузьмин за три дня обернулся в Москву и обратно: набил чемодан старыми запасами, побегал по аптекам и складам, где у него были знакомые; заглянул на час к родителям, но полдня просидел с Тишиным, клянча, выпытывая и подначивая; он обзвонил ребят, имевших выходы на электронный микроскоп, аналитическую аппаратуру, иммунохимию, но что-то удержало его от звонка Н. и Галкиным.
...Неудержим азарт поиска: сначала идешь шагом, вздрагиваешь от неожиданных теней, миражей, но вот мелькнула цель, и ты узнаешь ее мгновенно, по обрывающему сердце испугу. Тогда - вперед! Что-то выпрыгивает из-под ног, что-то цепляется за руки, но вперед, вперед! Вдруг - удача, снова цель мелькнула раз, другой,.. Поворот!! - береги дыхание - в одну сторону, в другую! Настигаешь ее на проложенной кем-то безвестным твердой тропинке, уже ближе, ближе удача, и вдруг проваливаешься в болото-рвешься из него!-вырвался! И вот она - цель, близко, перед глазами - загоняй ее под флажки, ставь облаву!..
...Как только он вернулся к методичной лабораторной работе, вернулась, вызывая недоумение окружающих, его аспирантская привычка поздно вставать.
Очнувшись от глухого сна, он, прикрыв глаза, покуривал; потом, накинув на плечи одеяло, добегал до печки, бросал в топку на угольки заготовленную щепу и полешки и снова забирался под одеяло, иногда задремывал. Когда флигелек прогревался, он напяливал на себя свитер и делал зарядку. Возбуждаясь от яркого искрения снега за окном, он пил теплый чай, брился и отправлялся на торжок.
В лабораторию он попадал к полудню, с ярким румянцем во все щеки, то с кульком льдистой квашеной капусты, то с мочеными яблоками, возбужденный, с сияющими глазами, напоминая беззаботного отпускника болтливостью, суетным любопытством к чужим делам и запасом ничего не значащих впечатлений. Лучшие часы наступали вечером.
Коломенская и Любочка быстро поняли, что его стихия - одиночество, работа в полном согласии и понимании, и стали подлаживаться, оставляя его в лаборатории одного пораньше.
"Я остался без котлет - муха съела мой обед. Люба кашки принесет и от гибели спасет",- так он тихо пел по вечерам, иногда насвистывал этот мотивчик. И в самом деле, хлопала внизу дверь, и появлялась Любочка, в полушубке, укутанная платком, с кастрюлькой. Идиллия - он ел кашу, почти урча, а она смотрела на него. Днем, случалось, он все еще покрикивал на нее или, цокнув языком, принимался готовить препарат сам, но вечерами, когда она приходила к нему в лабораторию и сидела тут же, рядом - протяни руку! - в домашнем платьице, он начинал дурачиться. Смешно, но он заметил - их стараются оставлять вдвоем. Иногда он думал: она? Тихая, ласковая, верная... Под домашним платьицем обозначались формы, складненькая фигурка, но ни разу ему не хотелось положить руку на ее плечо, вдохнуть запах ее волос. Иногда, когда он очень уж упрашивал, она пела; чистый ее голос, выводящий медленные слова, волновал его, но не к ней обращено было это волнение.
После ухода Любочки он начинал работать еще собранней - было не до насвистывания.
Если от запахов и голода его начинало мутить, он открывал в соседней комнатке окно и, вывалившись до пояса наружу и разглядывая яркие ночные звезды, пил холодный вкусный воздух. Каждый вечер, около полуночи, дождавшись мигания в проеме окна красного сигнального огня беззвучного рейсового самолета, он уходил из лаборатории и пробирался по черноте узких заметенных переулочков к себе во флигелек. Редкие, золотистым дрожанием светящиеся окна томили его в эту глухую пору, как и самолет, ушедший на Москву, и он поспешал, окоченевший, к теплу.