Он встретил ее странный, изучающий взгляд и, вообразив, что сейчас был хвастлив, смутился.
Он тщательно закрыл все окна, навесил засов на наружную дверь внизу, спрятал ключ и уже на тропинке к дыре в заборе, отходя на морозце, по тишине, яркости звезд и устойчивости плотного воздуха понял, что время позднее.
- Тебя же не пустят в общагу! - испугался он, наивный.
Она кивнула, поднимая на него неразличимые в темноте глаза. Он отвел с ее лба прядку волос, взял ее лицо в ладони и долго-долго, перенесясь далеко вперед, разглядывал его, покорное, с прикрывающимися глазами.
- Я люблю тебя,- сказал он.
- Да,- сказала Наташа.- И я люблю тебя.
Она лежала рядом, уступив ему во всем смело и откровенно, с первой минуты, как бы решив для себя пройти этот путь до конца. Они не спали. Он боялся, что ей тесно, отодвигался, но ее рука, та, что раньше упиралась ему в грудь, теперь ненавязчиво касалась его, и отчуждения не возникало.
В пять утра на стекле появился отсвет. Сиплым от курения голосом Кузьмин спросил:
- Выйдешь за меня? Я люблю тебя.
И опять та нежная рука, вытянувшись из-под одеяла, легла ему на сердце, а другая обняла за шею, притянула.
Был будний день, и Наташа ушла на работу. Целуя Кузьмина, она сказала, во сколько придет в столовую, велела купить торт и вина.
Вечером она перенесла к нему чемодан; чуть позже, к накрытому столу, заявились девчонки. Когда они с обязательным визгом ввалились в флигелечек, Кузьмин смутился, был скован, а Наташа- естественна, и это сильнее другого открыло ему разницу в их решимости. Он другими глазами смотрел на нее, представлял ее в московской квартире, в Алешкиной компании, и знал уже, что и там она будет так же естественно держаться, останется такой же красивой и близкой ему. Он подумал о том, что она говорила: о верности и многом Другом,- и обрадовался.
Кузьмин танцевал с девчонками под музыку из транзистора, припоминал для них смешные анекдоты и подглядывал за Наташей.
В десять часов она без церемоний выставила девчонок (все они дружно обсмеяли предложение Кузьмина проводить их до общежития), принесла дрова и закрыла дверь.
Весь этот день, отрывая его от дела, она была с ним памятью прикосновений, вырвавшегося стона и быстрых слез.
Он сейчас обнял ее, не жадно и слепо, а нежно, решив про себя пробиться навсегда к ее ровному теплу - ведь каждого человека что-то греет!
Они больше не говорили о любви; слова уже были однажды сказаны, и, значит, каждый поручился за себя; Кузьмину оставалось только ждать, и однажды он, размыкая объятия, уловил задерживающее прикосновение ее осторожных пальцев к своим плечам, и, наконец, пришла ночь, когда она заснула, обняв его за шею.
А он не спал, лежал, не шевелясь, прислушиваясь, и вдруг, как услышанный вздох, пришло: "Динь-дон! Динь-дон!.. Слышишь этот тихий звон? В сердце он ко мне стучится - значит, что-нибудь случится?"
В дни, когда Наташа училась, Кузьмин засиживался в лаборатории. В десятом часу с кастрюлькой приходила Наташа (а Любочка внезапно перестала ходить, но это не задело и не заинтересовало Кузьмина).
- Натк! - взмолился он.- Ну, посмотри! Опять какая-то мазня!
Неумело настроив микроскоп, Наташа долго разглядывала переливающуюся в окуляре картинку, так надоевшую Кузьмину.
- На симпатичный ситчик похоже,- сказала она.- Дай-ка я срисую. А вот эти
пятнышки, как розочки на льду.
- Ха, "розочки"! - отозвался Кузьмин.- Господи,- сказал он,- просвети ты меня, невежду дикого! Но где же "включения"? Где они? Нет их. А?
Эта картинка не давала ему покоя. Его уже не интересовало ничье мнение, даже Коломенской. Любочка и Федор не понимали, почему он застрял на этой картинке, да он сам не мог бы объяснить это. Просто с первого же раза, только взглянув на нее, он понял, что в ней спрятана какая-то разгадка, и теперь, бесконечно модифицируя методику, пробуя разные окраски, он не переставал думать о ней. Временами он чувствовал, что подходил к самому порогу понимания, но отступал, повинуясь интуиции и чувству гармоничности,- во всех его трактовках этой картинки была какая-то натянутость.
И через два дня, в тихих сумерках, сгребая фиолетово-синий снег с тропинки от флигелечка к баньке, он отметил, что вокруг что-то изменилось, поднял голову и увидел беспорядочно разбросанные на снегу дрожащие розовые "зайчики"; на глазах они перемещались, бледнели и вот-вот должны были исчезнуть. На какой-то миг картина перед глазами совместилась с картинкой, надоевшей ему в поле окуляра, и на грани понимания, отшвырнув лопату, спотыкаясь в неуклюжих валенках, он бросился бежать к обрыву, а там, ухватившись с разлета за гулкий ствол сосны, увидел: оранжевое солнце дымным размытым клубком быстро уходило за неровный лесной горизонт, и последние его лучи отражались на лаковой коре голых стволов сосен. У него упало сердце. "Дубина!" - сказал он, садясь в снег. К вечеру он стал истерически хихикать и дурачиться, а на следующий день объявил в лаборатории:
- "Розочки" - это обыкновенные "зайчики".
Все подняли головы, не понимая, стали переглядываться.
- Мы видим лишь отражения какого-то процесса. Вот теперь нужна электронная микроскопия,- заявил Кузьмин.- Вот и узнаем, что такое ваши "включения" и мои "розочки",- сказал он внимательно слушавшей его Коломенской. На слух это звучало резко, не так, как про себя.- Сдается мне - мы узнаем кое-что новое,- добавил он.- Боюсь, "включений" не будет. Зато, может быть, обнаружатся их предшественники. Это было бы!..
- Вы не правы,- мягко сказала Коломенская и оглянулась на Любочку и Федора.- Там ничего не будет. И этот опыт уже погублен. Раз исчезли "включения" - опыт закончен.
- Этого не может быть,- твердо произнес Кузьмин и вспомнил: так же говорил и В. А., а он, Кузьмин, доказал, что так быть может.- Ладно,- примирительно сказал он,- я попробую еще. Для быстроты: пусть Любаша и Федор помогут мне,- попросил он.
Коломенская кивнула.
Через неделю они собрались, сели в ряд за микроскопами и, передавая друг другу стеклышки, просмотрели препараты. Когда Коломенская отложила последнее стеклышко, стало тихо. Федор поднялся, вышел в коридор. Торопливо закурил. Любочка сидела, как мышка, не поднимая головы.
- Вы правы,- признала Коломенская,- делайте то, что считаете нужным, Андрей Васильевич.
- Нужна помощь Москвы,- осторожно сказал Кузьмин.- Без нее нам не разобраться.- И напрягся, ожидая ответа.
- Хорошо,- помедлив, согласилась Коломенская. Любочка и Федор переглянулись - Коломенская отступила от правила никого не допускать к проверке.
Посылочку со стеклами на почте принять отказались. Нагрубив, Кузьмин вернулся в лабораторию. Еще в дверях он сказал:
- Надо ехать!
- Поедет Федор,- решила Коломенская.- Официально- к Герасименко.
- ...Вот записка для дяди Вани,- наставлял Кузьмин Федора, несколько поглупевшего от страха и ответственности.- Он тебя приветит. По этому телефону позвонишь Н. Ничего ему не объясняй, он сам все поймет, а не поймет - для него же хуже. Если он откажет, звони вот сюда...
Десять дней из Москвы не было никаких вестей, работа стала. Федор появился внезапно. Торжественно-молчаливо он вошел, еще с чемоданом и свертками, сказал: "Все нормально!" - и, не отводя изумленных глаз от Кузьмина, на ощупь, безошибочно вытащил из чемодана большой пакет. На крупноформатных фотоснимках были "розочки", они были пусты, как радужные мыльные пузыри.
- Это колоссально! - завопил Кузьмин.- Это же... черт знает что! Да послушайте! Это же пустота неизвестного, а не вакуум. То, что там - на молекулярном уровне. Это уже серьезно. Теперь можно браться за содержимое "розочек"... Теперь мы...
- Здесь мы не потянем,- вдруг сказал Федор. И все замолчали.- В Москве сказали: это успех. Вас поздравляют,- Федор преданно посмотрел на Кузьмина.