— Хо! Это же дочка Одвина, нашего мельника! Ее вчера собаками травили, вот она, наверное, от них и прибилась.
— Разве у мельника была дочь? — усомнилась Альда.
— Была, была. Уж он ее прятал, от зла, что ли, мирского надеялся уберечь? Однако что же с ней делать? Вязать — ив город?
— Не надо вязать… — вдруг сказал сын Альды, Винифрид, рябоватый крепыш, державший молотильный цеп. — Чем она виновата?
— Как — чем виновата? Разве не по их ворожбе олень спутал охоту и господа нагрянули к нам?
Но Винифрид, уставясь в землю, повторял:
— Не надо вязать!
Женщины разохались, расстонались. Деревня жила себе в глуши, без господ и поборов. Бабка Хадда голосила:
— Внучку мою увели, проклятые, такую молоденькую!
— Обратись к Салическому праву, — посоветовал десятник. — За кражу свободной девицы следует большая пеня.
— К праву! — заголосили женщины. — В старину за грабеж и граф мог головы лишиться, а ныне кто знатен, тот и прав…
— В огонь ведьму! — ярилась Альда.
Сын пытался ее успокоить.
— Матушка! Да ведь у нас-то, кроме коровы, ничего не тронули… Да ты вспомни, матушка, ее отец, бывало, дешево нам молол и быстро. А у аббата на ручной зернотерке все втридорога…
— Так, значит, эта конская грива уж и тебя околдовала? Соседки, ну-ка! Разукрасим ей бесовскую рожу!
Десятник еле удерживал расходившихся женщин.
— Кто это, кто это с вас брал втридорога? — послышался квакающий голос, — Я за оградой постоял, послушал, как вы власть хулили.
Деревенский аббат в соломенной шляпе раздвинул толпу. Мужчины сдергивали колпаки, женщины ловили, целуя, его пальцы.
Завидев дочь мельника, аббат обрадовался ей, будто старой знакомой. Пытался погладить ее по голому плечу, но девушка рванулась так, что ее еле удержали. Горячо что-то говорила па непонятном языке. Поняли лишь, что она указывает в сторону мельницы, повторяя: «Отец, отец!» — Ишь ведьма и болтает-то по-чудному!
Аббат между тем достал свиток, поселяне с почтительным страхом увидели восковую печать на шнурке.
— "Именем всемилостивейшего державнейшего государя нашего Карла Третьего, — напыщенно читал аббат, — церкви святого Вааста, что в Туронской пустоши, пожалование. В благодарность за гостеприимство, а также в возмещение за сгоревший дом аббата, откуда мы чудесно спаслись от пожара, повелеваем всем мирянам в приходе заплатить святому Ваасту внеочередную десятину".
— Десятину! — ахнули женщины, а мужики заскребли в затылках.
— Что же нам теперь, — заплакала Альда, — по миру идти или детей на невольничий рынок?
— Ты бы, — сказал аббат, — прикусила, старая, язычок. Много себе позволяешь! Подумать только — свободная! Припишись-ка подобру-поздорову ко мне в крепостные, как повелевает капитулярий Карла Лысого: каждый да приищет себе господина. Честь своего рода бережешь? Скоро вы все будете моими, я вас выучу!
Десятник, напустив на себя простоватый вид, заметил:
— А я вчера слышал у господских оруженосцев, что нас всех — и тебя, твое преподобие, — отдают новому хозяину, из Самура…
— Заткнись, презренный! — Аббат топнул сандалией и, сорвав соломенную шляпу, вытер пот. — Уж мельницу-то я заберу себе, ее еще можно починить. Заплачу сколько надо сеньору, и молоть вы станете у меня. А эту, — он кивнул на девушку, — вяжите — и в церковь. Я буду из нее изгонять беса.
— Изгонять беса, — перекрестился десятник, — это по твоей части.
Мужики достали дратву и принялись обвязывать бьющуюся пленницу. Винифрид сначала стоял угрюмо, а потом вдруг замахнулся цепом на десятника, чуть не убил. Мать и раб Евгерий еле его оттащили.
Пленницу повели к церкви, дети шли следом, повторяя: «Ведьма, ведьма!» — а та кричала, в бессилии кусая себя за волосы.
На мостике через пересохший ручей их остановил повелительный оклик:
— Стойте!
Навстречу им вышел старый воин в железном шишаке, припадавший на деревянную ногу. Висячие усы и седые заплетенные косицы свидетельствовали, что уж давненько он не бывал в походах, потому что франки уже лет двадцать как бреют усы и стригут волосы. Воин приказал аббату предъявить грамоту, которую тот читал поселянам.
— Куда-то запропастилась… — ахал аббат, обшаривая рясу.
— Шарлатан ты, святой отец, — укорил его воин. — Все бы тебе простаков обманывать да ведьмами пугать. А ну-ка, развяжите эту несчастную!
— Она волшебница! — закричал хор детей.
Старый воин стукнул костылем оземь.
— Разрази меня гром! Перейдя мостик, вы вступили на землю, которая принадлежит еще мне!
Он прогнал обалдевших мужиков, достал нож и разрезал путы. Винифрид кинулся ему помогать, а аббат ушел, бормоча угрозы. Как только девушка почувствовала себя свободной, она пустилась наутек.
Винифрид растерянно теребил старого воина за рукав:
— Дядюшка Гермольд, ваша милость… Что же это она?
— Что она убежала? Ну и пусть себе на здоровье. Для чего же нам было ее освобождать? Впрочем, босиком по колючей стерне далеко не убежишь.
Он следил за далекой уже фигуркой на желтом склоне холма. Небо сияло, кузнечики стрекотали совсем по-летнему, и, если бы не вопли в разграбленной деревне, можно было бы подумать, что на земле воистину мир, а в человеках благоволение.
— Она упала! — встревожился Гермольд. — Мчись-ка, сынок, а я поковыляю следом.
Девушка лежала на меже в густом ковре осенних маргариток. Рядом на межевом камне сидел Винифрид. Лицо ее, словно обсыпанное мелом, казалось еще бледней от черноты сомкнутых ресниц. Старый Гермольд медленно поднялся на холм и остановился, опершись на костыль.
— Бедняжка! — воскликнул он, переведя дух. — Трудно будет ей жить на белом свете!
— Почему? — спросил Винифрид.
— Она дурнушка. Гляди, природа дала ей костистые плечи, жилистые ноги. Это бы хорошо для мужчины, но для женщины — увы!
— Но почему же, почему? — Винифрид все с тем же растерянным видом смотрел на замкнутое лицо беглянки.
— Э! — улыбнулся старик, покусывая висячий ус. — Она тебе представляется иной, потому что ты увидел ее сначала не внешним взором, а внутренним. Как сказали бы наши деревенские кликуши, она тебя околдовала прежде, чем ты узнал ее.
— Сеньор Гермольд, а правда… правда она ведьма?
Воин собирался ответить, но, взглянув на девушку, предостерегающе поднял палец.
Она открыла глаза и некоторое время с недоумением рассматривала небо и плывущие по нему облака. Затем, поняв, что возле нее люди, села, натянув рубаху на голые коленки.
— Здравствуй, — сказал ей старик. — Я Гермольд из рода Эттингов. Он — Винифрид, тоже Эттинг. А как зовут тебя?
— Азарика, — без смущения ответила девушка.
— Какое звучное имя! — воскликнул воин, и Винифрид согласно заулыбался. — Знаешь, друг Азарика, — Гермольд протянул ей руку, чтобы помочь встать, — пойдем-ка скорей отсюда, потому что этот холм принадлежит святому Ваасту, а с добросердечностью его служителя ты имела возможность познакомиться. Продолжим наши беседы в моем… хм-хм… поместье.
Он сделал приглашающий жест, и все втроем они спустились с холма, пересекли заросли ивняка и подошли к старинному, посеревшему от времени и дождей частоколу. Гермольд распахнул калитку.
— Добро пожаловать в мой родовой замок. Здесь вы не найдете каменной башни, чтобы выдержать осаду, или саженной топки, чтобы зажарить вепря целиком, зато вас ждет самое искреннее франкское гостеприимство. Дом этот построен пленными лангобардами добрых сто лет назад…
Их встретил слуга, древний, как и замок, да к тому же без руки. Хозяин перед ним заискивал: не найдется ли перепела, чтобы закусить, и глотка мозельского, чтобы промочить горло? Также неплохо бы этой юной особе дать во что переодеться. Нельзя же ей вечно придерживать пальцами прорехи!
Слуга, пришепетывая из-за отсутствия зубов, разъяснил: перепела нет, так как сеньор с утра отправился осматривать силки, а вместо того вернулся с гостями; вина нет, потому что сеньор вчера вечером распорядился отослать последний бурдюк к столу императора, хотя сам туда приглашения не получил; платья же нет потому, что одежда покойной госпожи продана еще десять лет назад. Есть костюм покойного сына сеньора, но сеньор же его не разрешает трогать…