Тищенко заговорил с Рейхардтом по-немецки, и они вдвоем вышли из комнаты. Лейтенант Шаубе удивленно поглядывал то на Березовского, то на Осику. А Березовского постепенно охватывала ярость. Профессорский выкормыш! Этот уж наверняка мог пойти по дороге старшего брата!
— Вы тоже верили, что наше наступление можно остановить?
— Я хотел бы верить в это.
— В явную бессмыслицу?
— Все мы люди, господин полковник.
— Даже тогда, когда бросаем женщин и детей в душегубки?
— Даже тогда, когда выполняем приказы своих командиров. Но я в душегубки никого не бросал.
— Вы убивали наших солдат!
— Я только выполнял приказ.
— Чей?
— Старших по званию.
— А те, старшие, еще более старших?
— Безусловно.
— А самые старшие?
— Им приказывал фюрер.
— Таким образом, за все, что случилось, несет ответственность он один?
— С него все началось.
— А чем закончилось? — И почти закричал: — Неужели же в том, что Бернард Шаубе погиб в Бухенвальде, что два его брата стали исполнителями каннибальских приказов, что их двоюродная сестра чуть не сошла с ума, что сам профессор Шаубе эксплуатировал рабыню с позорным клеймом «ост»… во всем этом повинен только фюрер и больше никто? А кто же тогда все остальные — овцы, ослы или соучастники преступления? А?
Лейтенант, бледный, подавленный, покачнулся. Осика подал ему стул.
— Вы были в Обервальде? — наконец выдавил он.
— Да.
— Кто из моих остался в живых?
— Все, кроме Бернарда. Где Альфред?
— Не знаю. Ничего не знаю. Все перепуталось…
— В самый раз начать распутывать.
Позвал Платонова, дремавшего за ширмой из плащ-палатки:
— Полковника Терпугова сюда! Мигом!
Было слышно, как ординарец вскочил и побежал. Политотдел размещался здесь же, на втором этаже.
Комбриг прошелся по шелестящим ворохам содранных со стен плакатов. Здесь размещалось уездное отделение Германской рабочей национал-социалистской партии. Не хотелось поселяться в таком доме, но вокруг были одни лишь руины. В конце концов дом ведь не виноват…
— Ваш отец передал нам фото старшего сына.
— Бедный отец!
— Почему?
— Ему всю жизнь приходилось мирить непримиримое.
В комнату вошел Терпугов. Алексей Игнатьевич был сонный, утомленный, мешки под глазами отяжелели, видно, не очень помогали и пилюли.
— Это Готлиб Шаубе, — сказал Иван Гаврилович.
— Тот самый?
— Да.
— Думаете использовать для контрпропаганды?
— А почему бы и нет? Сын профессора, брат коммуниста… С паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок.
— И то верно, — согласился Терпугов.
— Так как будем распутывать запутанное, Шаубе?
Лейтенант пожал плечами.
— Я не знаю, что господин полковник имеет в виду.
— Подумайте, господин лейтенант. Настало время думать.
— Что я должен сделать?
— Рассказать немецкой молодежи правду.
— В чем эта правда заключается?
У комбрига слипались глаза. Он еле одолевал усталость. В разговор вступил замполит.
— Расскажите о себе, о своей семье. И о том, как вы обороняли Штейнау. Как была напрасно пролита кровь, разрушен город, памятники старины, промышленные предприятия, кормившие людей. Война проиграна. Немцам, и в первую очередь молодежи, следует задуматься над своим будущим. Что будет завтра?
— А что будет завтра? — сухо полюбопытствовал пленный.
— Завтра на руинах повергнутого рейха встанет новая Германия. Свободная, очищенная от нацистской отравы. Об этом говорил и ваш великий писатель Гауптман. Но благосостояние Германии, ее жизнеспособность будут зависеть от того, насколько сейчас удастся сохранить людские и экономические ресурсы. Следовательно…
— Нарушить присягу? — вспыхнул пленный.
Березовский поднялся, чтобы развеять дремоту, которая наваливалась все больше и больше. С наслаждением топтал сапогами нацистские плакаты, слушал, как страстно и убедительно говорит Алексей Игнатьевич.
— Нарушить старую клятву и принять новую. Не маниакальному фюреру, не его безумным идеям, а родной земле, родному народу. Неужели вы не понимаете этого?
— Кому я должен сказать это?
Иван Гаврилович не удержался:
— Своим родителям. Брату Альфреду. Всем немцам. Всему миру!
— По радио, — уточнил Терпугов.
Готлиб Шаубе склонил голову. Потом спросил:
— А если я не сделаю этого?
Первой мыслью было: «Еще и торгуется, сволочь!» Второй: «Но не падает на колени, не прикрывается братом-коммунистом, как щитом». Поэтому сказал откровенно: