Внешне ничто не изменилось. Ни грохот не усилился, ни дыму и копоти не стало больше. Артподготовка, штурм, прорыв, бой… К этому привыкли, это была работа. Тяжелая, кровавая работа. Прошло два, три, четыре часа. В полдень начало затихать. На месте казармы возвышался гигантский обгоревший скелет. Ни один эсэсовец не сдался.
С нашей стороны в бою пали:
девять танкистов;
тридцать автоматчиков;
гвардии старший лейтенант Горошко;
гвардии майор Бакулин.
Петр Бакулин не особенно надеялся, что в этой войне он выживет. Предчувствие, фатализм, малодушие? Нет, все что угодно, только не последнее! Скорее всего — простой расчет: со смертью невозможно играть без конца.
Все в его действиях было закономерным. Не закрыл люк, ибо в этом мраке через смотровые щели и оптику не увидел бы ничего. А он вел бой и отвечал за батальон. Снаряд разорвался на броне, танк лишь встряхнуло, он шел дальше, но комбат больше не подавал команды. Красная струйка на виске. Осколочек весом в несколько граммов. Меньше револьверной пули…
Яков Горошко, наоборот, надеялся выжить. Конечно, погибали и инструкторы политотделов, работники политуправлений, но за день-два до финала?.. Он уже планировал свою послевоенную жизнь. Но вот нужно было брать штурмом наиболее укрепленный сектор казармы. Эсэсовцы вели такой плотный огонь, что автоматчики не выдержали, залегли. Старший лейтенант держал в руках Знамя бригады. Ни секунды не колеблясь, он понес его вперед, повел бойцов за собой. Упал, скошенный автоматной очередью. Знамя из его рук подхватил командир отделения автоматчиков Иван Барских.
Были раненые. Много раненых. Их нужно было выносить из боя, спасать. Это делали батальонные фельдшеры, ротные санитары, медсестры, к которым добровольно присоединилась Катерина. На санитарном пункте, разместившемся в одном из жилых домов, хозяйничала Аглая Дмитриевна Барвинская и ее небольшой штат. Сначала несмело, а потом все активнее ей помогали жители домов, среди которых оказался и профессор медицины с мировым именем.
Катерина падала от изнеможения. Долго подавляла в себе и усталость, и слабость, но больше уже не было сил на это. Вышла на улицу, вдохнула едкий запах гари, и ей стало совсем плохо. Схватилась обеими руками за иссеченную пулями водосточную трубу, прижалась щекой к жесткому, ржавому железу. Но не удержалась. Сползла вниз на каменный выступ под стеной. Не могла толком сообразить, что с ней происходит: слепнет, глохнет или засыпает.
Вдруг услышала песню. Услышала, или это только померещилось? Мыслями девушка перенеслась в зеленое село над Росью, в мглистый летний вечер, когда песня, словно бы сама по себе, возникает из тихой рощи, зеленых лугов, белого облачка, подсвеченного заходящим солнцем.
Теплый сочный бас красиво начинал эту песню, — видно, жила она в его сердце с давних пор, с материнской колыбели.
Нет, это не грезы. Громкий бас заводит, а к нему неумело, искажая слова, присоединяется тенорок.
Басок четко и ясно произносит «відра», а тенорок явно выводит «ведра», однако это не портит впечатления. Песня плывет протяжно и искренне, кажется, даже заглушает грохот затихающего боя, торжествует над пожарами и смертью.
Последним усилием воли Катерина превозмогает усталость и сон. Видит двух певцов, идущих в обнимку, — обожженные, задымленные, в пыли. Это — Григорий Непейвода и Леонид Лихобаб. То ли хлопцы хлебнули трофейного шнапса, то ли опьянели от счастья: сколько тропинок исходили они в разведку, сколько минных полей миновали, сколько колючих заграждений перерезали, «языков» взяли, тысячи раз залегали под пулеметным огнем, спасались от снайперских пуль и вот — живы и здоровы, дошли до Берлина!
Всех очаровал их не очень стройный, однако трогательный дуэт. Их песня придавала бодрости и уверенности. А Катерину это задело за живое, наверное, больше всех.
Подвиг и смерть Яши Горошко потрясли девушку. Невольно она упрекала себя за невнимание к юноше, за то, что его беззаботность и неопытность воспринимала как легкомыслие. Да, внешне он казался балагуром, а на самом деле под юношеской бравадой крылось нечто большее, значительно большее, чего она не сумела разгадать.