<позднейшая приписка>. 16.I.1916 "Я" есть "я", и это "я" никогда не станет - "ты". И "ты" есть "ты", и это "ты" никогда не сделается как "я". Чего же разговаривать. Ступайте вы "направо", я - "налево", или вы "налево", я "направо". Все люди "не по дороге друг другу". И нечего притворяться. Всякий идет к своей Судьбе. Все люди - solo. 23.I.1916 Так обр. Гоголь вовсе и не был неправ? (Первооснова русск. действительности), и не в нем дело. Если бы Гоголя благородно восприняло благородное общество: и начало трудиться, "восходить", цивилизовываться, то все было бы спасено. Но ведь произошло совсем не это, и нужно заметить, что в Гоголе было такое, чтобы именно "произошло не это". Он писал вовсе не с "горьким смехом" свою "великую поэму", Он писал ее не как трагедию, трагически, а как комедию, комически. Ему самому было "смешно" на своих Маниловых, Чичиковых и Собакевичей, смех, "уморушка" чувствуется в каждой строке "М.Д.". Тут Гоголь не обманет, сколько ни хитри. Слезы появляются только в конце, когда Гоголь увидал сам, какую чудовищность он наворотил. "Finis Russorum" ("Конец Руси" (лат.)). И вот подло ("комически") написанную вещь общество восприняло подло: и в этом заключается все дело. Чернышевские - Ноздревы и Добролюбовы Собакевичи загоготали во всю глотку: - А, так вот она наша стерва. Бей же ее, бей, да убей. Явилась эра убивания "верноподданными" своего отечества. До 1-го марта11 и "нас", до Цусимы12. 23.I.1916 Действие "М.Д." и было это: что подсмотренное кое-где Гоголем, действительно встретившееся ему, действительно мелькнувшее перед его глазом, ГЛАЗОМ, и в чем гениально, бессмысленно и по наитию, он угадал "суть сутей" моральной Сивухи России - через его живопись, образность, через великую схематичность его души - обобщилось и овселенскилось. Дробинки, частицы выросли во всю Русь. "Мертвые души" он не "нашел", а "принес". И вот они "60-ые годы", хохочущая "утробушка", вот мерзавцы Благосветовы13 и Краевские14, которые "поучили бы Чичикова". Вот совершенная копия Собакевича - гениальный в ругательствах Щедрин. Через гений Гоголя у нас именно появилось гениальное в мерзостях. Раньше мерзость была бесталанна и бессильна. К тому же, ее естественно пороли. Теперь она сама стала пороть ("обличительная литература"). Теперь Чичиковы стали не только обирать, но они стали учителями общества. - Все побежало за Краевским. К Краевскому. У него был дом на Литейном. "Павел Иванович уже оперился". И в трубу "Отеч. Записок" дал "Евангелие общественности". 26.I.1916 Вот ты прошел мимо дерева: смотри, оно уже не то. Оно приняло от тебя тень кривизны, лукавства, страха. Оно "трясучись" будет расти, как ты растешь. Не вполне - но тенью: И нельзя дохнуть на дерево и не изменить его. Дохнуть в цветок - и не исказить его. И пройти по полю - и не омертвить его. На этом-то основаны "священные рощи" древности. В которые никто не входил никогда. Они были - для народа и страны как хранилища нравственного. Среди виновного - они были невинными. И среди грешного - святыми. Неужели никто не входил? В историческое время - никто. Но я думаю, в доисторическое время "Кариатид" и "Данаид" ? Эти-то, именно эти рощи были местом зачатий, и через это древнейшими на земле храмами. Ибо храмы - конечно возникли из особого места для столь особого, как зачатия. Это была первая трансцендентность, встретившаяся человеку (зачатие). 2.II.1916 Поговорили о Гоголе, обсуждали разные стороны его, и у него мелькнули две вещи: - Всякая вещь существует постольку, поскольку ее кто-нибудь любит. И "вещи, которой совершенно никто не любит" - ее и "нет". Поразительно, универсальный закон. Только он сказал еще лучше: что "чья-нибудь любовь к вещи" вызывает к бытию самую "вещь"; что, так сказать, вещи рождаются из "любви", какой-то априорной и предмирной. Но это у него было с теплом и дыханием, не как схема. Удивительно, целая космогония. И в другом месте, погодя: У Гоголя вещи ничем не пахнут15. Он не описал ни одного запаха цветка. Даже нет имени запаха. Не считая Петрушки, от которого "воняет". Но это уже специально гоголевский жаргон и его манерка. Т.ч. это тоже не запах, а литературный запах. Он такие говорит, что Гоголь отвратителен, неинтересен и невыносим. И что у него кроме выдумки и сочинения ничего нет. (С Тиграновым Фаддеем Яковлевичем)16 У него мать и прелестная жена, блондинка (кожа) и светлокудрая: бледный, бессильный цвет волос, с переливом в золото. Он сказал, что это древнейший корень Армении, что именно в старейших и захолустных местностях - сплошь рыженькие крестьянки. "Благодарю, не ожидал"17. Сам он черный жук, небольшого роста, - теоретик и философ. 5.II.1916 И на меня летят "опавшие листья" с моих читателей. Что им мое "я"? Никогда не виденный человек и с которым по дальности расстояния (городок Нальчик, на Кавказе) он никогда не увидится. И сколько отрады они несут мне. За что? А я думал разве "за что", даря "кому-то", безвестному, с себя "опавшие листья"? Ибо я дал не публике, а "кому-то вон там". Так взаимно. И как рад я, чувствуя, как коснулся лица росток с чужого далекого дерева. И они дали мне жизнь, эти чужие листья. Чужие? Нет. Мои. Свои. Они вошли в мою душу. Поистине, это зерна. В моей душе они не лежат, а растут. На расстоянии 2-х недель вот 2 листа: "18/I.916. Томск. "Как понятна мне грусть "Уединенного", близка печаль по опавшим листьям... Их далеко разносит вьюга, кружа над мерзлою землей, навек отделит друг от друга, засыпав снежной пеленой", - пела моя бедная Оля и умолкла в 23 года. Холодно ей жилось! - моя вина, моя боль до самой смерти. Однажды в темную осеннюю ночь пришла ко мне грусть как внезапное предчувствие грядущих несчастий - мне было 5 лет. С тех пор она часто навещала меня, пока не стала постоянным спутником моей жизни. Полюбила Розанова - он чувствует грустных, понимает тоскующих, разделяет нашу печаль. Как Вы метки в определении душевных состояний в зависимости от обстоятельств и возраста мой метафизический возраст, полный воспоминаний и предчувствий, в счастьи я язычница была. Не верить в будущую жизнь значит мало любить. Всю жизнь хоронила - отец, мать, муж, все дети умерли; тоска, отчаяние, боль и отупение владели душой - после смерти последней моей дочери Оли я не могу допустить мысли, что ее нет, не живет ее прекрасная душа. Если прекрасные и нравственные не умирают, не забываются в наших душах, то сами-то по себе неужели они перестают существовать для дальнейшего совершенствования? Какой смысл их жизни? Закрыть трубу, чтобы сохранить тепло, когда дрова сгорят сами, целесообразно, а если огонь еще пылает и от него людям тепло и светло - закройте трубу, получится угар и чад. Кто-то вносил огонь жизни в нас и не определил продолжительности его горения - есть ли право гасить его? Бывает иногда, что дрова сгорят, но остается головня, которая никак не может сгореть, тогда я не выбрасываю ее, но тотчас употребляю на растопку другой печи или заливаю и после тоже как матерьял для топлива употребляю пусть на тепло идет; моя душа тоже обгорела в огне страданий, но еще не сгорела до конца - она темна и уныла, как эта головня - у нее нет ни красок, ни яркости, нет своей жизни - идет на подтопку, а Ваша - теплый, светлый огонь - нельзя трубу закрывать. Спасибо же Вам, родной, хороший, за слезы, которыми я отвела душу, читая "Уединенное" и "Опавшие листья" - они для меня как дождь в пустыне. Ах, какая жизнь прожита мучительная и полная превратностей, на что она мне была дана, хотелось бы понять А.Коливова" Другое: "1-е февраля. Случайно натолкнулась на случайно неразрезанные страницы в первом коробе "Опавших листьев". Обрадовалась, что есть непрочитанное. О Тане. Как Таня прочла Вам стих-ие Пушкина "Когда для смертного умолкнет шумный день", прочла во время прогулки у моря. Как хороши эти Ваши страницы. Хорошо - все, все - сначала. Какая она у Вас чудесная - Танечка. Разволновалась я. Так понятно и хорошо все, что Вы рассказали. Потом прочла последние строки - Мамины слова: "Не надо на рынок"18. Правда. Только ведь не всякая душа - рынок. Василий Васильевич, дорогой мой, ведь 9/10 ничего, ничего, ну ничего не понимают! Знаете, как о Вас говорят? "Это тот Розанов, что против евреев?" Или - "это тот, что в Новом Времени?" Нужно громадное мужество, чтобы писать, как Вы, ведь это большая обнаженность, чем Достоевский". - "Родной мой и любимый Василий Васильевич, я получила Ваше письмо давно, оно дало мне громадную радость, сразу хотела писать Вам, да не пришлось, а потом Ириночка*1 заболела, а сейчас, вот 2-ю неделю, Евгений*2 болен, сама ухаживаю за ним. Замоталась совершенно. Вчера ожидала людей, а Евгений говорит: "Спрячь Розанова". Я поняла и убрала Ваши книги в комод. Не могу им дать. Не могу. Залапают. Обидят. Есть книги, которые никому дать не могу. У Вас есть слова о том, что книги не надо "давать читать". Это совершенно совпало с нашим старым, больным вопросом о книгах. За это - нас бранят и обвиняют все кругом. Если книгу не убережешь - увидят - надо дать только - пускай уже лучше не возвращают совсем - ибо "потеряла она от чистоты своей". Люди никак не могут понять, что дать книгу - это в 1000 раз больше, чем одеть свое платье. Но мы иногда даем, даем с нежной мыслью отдать лучшее, последнее, и это никогда, никогда не бывает понято: ведь книга - "общее достояние" (так говорят). Спасибо, дорогой и милый, за ласку, спасибо, что пожалели меня в Вашем письме, от Вас все принимаю с радостью и благодарностью. Как теперь Ваше здоровье? Преданная и любящая Вас Надя*3 А." *1) Маленькая дочь, лет 3-х. *2) Муж, учитель школы. *3) "Надей" ( как молодую) я ее назвал в первом ответном письме, - так как у меня тоже есть дочь Надя 15 лет