Под словинку-присказку
На полке попью кваску —
Дай, квасок с присловьицем,
Мне добра-здоровица!
(«Присказка», 1966)
Она мыслит языком своих героев, не конструирует, не изобретает, оттого столь много в ее стихах прибауток, частушек, поговорок: «Ой, не беда, что вдовая, / Зато — на все готовая». Или: «Вы не хмурьтесь, братовья, / Уж со мною жить дивья».
Частушечный ритм привычен для нее. Этим она берет и слушателя. Не случайно и Николай Рубцов, и Сергей Викулов в один голос говорили об успехе ее выступлений. «Самой яркой картиной того дня, — пишет Сергей Викулов, — запечатлевшегося в памяти, была вот эта: Ольга Фокина читает стихи... А между тем читает Ольга Фокина предельно просто, да, пожалуй, совсем и не читает (в смысле — не декламирует), а разговаривает с залом, как разговаривают деревенские подружки, встретившись у колодца...
He было в России и нет похожего на нее поэта, а это тоже признак подлинного таланта — непохожесть!»
Религия поэта. Религия выражается почти любым поэтом не внешними формами стиха, не церковными мотивами и семантикой храма, а образностью, мелодикой. Любой традиционалист существует в определенном религиозном мире. И православие Ольги Фокиной проглядывает в личной интерпретации природы, в отношении к семье, в любви. И в фольклорной песенной традиции она ищет объединяющее соборное православное начало. Мы видим если не религиозность в чистом виде, то поиски веры ее. Как и всякий крестьянин, как и всякая крестьянка старого деревенского уклада, Ольга Фокина — пуританка в поэзии. И это тоже несомненный признак религиозности — чистота отношений.
Расскажи
Про Кижи!
Ну, хотя б не подробно, а вкратце!
Что за храмы стоят,
Что за главы на храмах горят.
(«Расскажи...», 1967-1983)
Или же такой несомненно православный восторг:
Пой, вселенная! Я воскресаю!
Воскресаю, вселенная, пой!
Хлеб от целой буханки кусаю,
Запиваю — вприглядку — водой.
(«Пой, вселенная!Я воскресаю...», 1957)
А какое целомудренное, идущее от народного лада воспевание любимого:
Был у меня соколонько
Весел да ясноглаз.
Там, где иному — полынья,
Этому — мост и наст.
Там, где иному — горюшко,
Этому — трын-трава...
Был у меня соколушко —
Светлая голова.
Вольному ему, резвому,
Сети я не сплела,
Крылышек не подрезала,
В клетку не заперла,
Чула ночесь — из гнездышка
Встал на рассвете, да
В кою махнул сторонушку —
Не поприметила...
(«Был у меня соколонько...», 1974)
Впрочем, об истории ее любви позже — целым стихотворным сюжетом...
Таким бы стихам учить наших школьников, глядишь, и отношение к родному языку было бы иное. Наши западники, увы, не западные принципы внимательного отношения к традициям, к крестьянству, к национальной культуре перенимают, а, лишенные своих корней, хотят при этом сами стать подобием жителей Запада. И потому откровенно чужды своему народу, не любят его, презирают народный быт. Потому их культура пустотна, держится лишь на пародировании оригинала, насквозь вторична. Но и для Запада они тоже пусты, Западу интересна наша почва.
Ни на один вопрос своего кумира Уистена Одена наши западники не смогли бы ответить.
Пора, наконец, русским писателям напрямую говорить и общаться с национальными гениями всех стран. Ведь те и в русских поэтах, допускаемых к ним, как правило, ищут национальное достоинство, традиционализм и уважение к своему народу.
Тот же Оден даже Бродского воспринимал так же: «Вообще же я более склонен рассматривать его как традиционалиста. Начать с того, что при любой возможности он выказывает глубокое уважение и приверженность к прошлому своей страны». Ему бы со стихами Ольги Фокиной познакомиться или Николая Рубцова, но, увы, кто будет переводить и представлять уникальных русских поэтов западному читателю? Вот из-за этого и падает интерес к русской поэзии во всем мире. То, что переводят, насквозь вторично по отношению к западной культуре, а наши жемчужины остаются ей недоступны.
Я пропущу несколько оденовских вопросов и остановлюсь на последнем — об отношении поэта к окружающему его быту, добавив и отношение поэта к природе.
Это — самый сокровенный ольгифокинский вопрос. Быт ее поэзии — птицы и звери, ручьи и колодцы, народная кухня и привычная крестьянская работа.
Природа в ее стихах — это не отдых пейзан, не взгляд из окна поезда, не тихое дачное пастернаковское наслаждение. Помню, как кипел Анатолий Передреев, глядя на известное фото Бориса Пастернака в сапогах на переделкинской даче. «А сапоги-то ему зачем? Свою жертвенность и убогость демонстрировать?» На самом деле та фотография после гонений на него из-за «Доктора Живаго» была политически сработана — под зэка. И, может быть, сам поэт был ни при чем. Но не сталкивая столь разные галактики поэтов, хочу подчеркнуть, что те же кирзовые сапоги в поэзии Ольги Фокиной — естественная часть окружающего ее быта. Другой-то обуви после войны, кроме еще валенок, деревня не знала вовсе.
Этот последний оденовский вопрос я даже разверну в некий критический сюжет. Ибо с него я и начинал статью. О приверженности Ольги Фокиной к деревенскому ладу. О чистоте ее жанра.
Начинается сюжет с первого юношеского восторга перед окружающим ее миром.
Такой же восторг мы найдем и у Рубцова, и у Шклярев- ского, и у Чухонцева, и у Примерова.
Хорошо, положив подбородок в ладони,
К солнцу майскому пятки босые поднять,
И смотреть, как пасутся у озера кони,
И себе выбирать молодого коня.
Хорошо, ничего не желая на свете,
Без пути и без цели скакать по лугам,
И спугнуть задремавший в черемухах ветер,
И задорную песню послать облакам...
(«Хорошо, положив подбородок в ладони...», 1958)
Это — начало поэзии Ольги Фокиной, пятидесятые годы, жизнь в природном ладу. Такие откровения мы будем находить и позже, спустя десятилетия. «Где одни мои да волчьи отпечатаны следы...»
Дальше с неизбежностью идет город, общение с городом, постижение города. Ольга Фокина приезжает в Москву, поступает в знаменитый Литературный институт. Этим путем шли все ее сверстники-поэты. Мать упрекала ее, как упрекали, наверное, всех поэтов мира родители, желая видеть в них будущих физиков, химиков, офицеров, кого угодно, но только не поэтов. Правда, материнские крестьянские упреки, увы, иные.
Это уже проблема двух народов в одном народе — крестьян и дворян, это то, из-за чего произошла революция. При всей ее жестокости, при инонациональности революционной верхушки сама революция была народная. Потому ее мистически приняли Николай Клюев и Александр Блок, Сергей Есенин и Андрей Платонов. Один народ столетиями торговал другим народом. Простят ли негры когда-нибудь белым в США? Простят, когда придут к власти миллионы поклонников Луиса Фаррахана, лидера черных радикалов18, и с улыбкой вырежут сопротивляющихся белых. Так было и у нас.
Остаточное сознание того, иного народа, чувствуется еще в словах матери Ольги Фокиной:
«Ты в низине родилась, в низине росла
И в низине б тебе поискать ремесла, —
На кругом берегу все дороги круты, —