Но каким же странным оказался задержанный, тот, которого следователь месяцами допрашивал в стенах своего кабинета! Каким странным выглядел этот человек — костлявый, скелетического вида, с мертвенным взором!
Казалось, его не было в нем самом. Он был не там, но совсем в другом месте. И даже не помышлял о том, чтобы отвечать.
— Меня зовут Леон Массье.
Та единственная фраза, на которой он замкнулся.
Люпэн на это возражал:
— Ты лжешь; Леон Массье, родившийся в Периге, сирота с десятилетнего возраста, умер семь лет тому назад. Ты присвоил его документы. Но забыл, что есть свидетельство о его смерти. Вот оно.
И Люпэн послал следователю копию этой бумаги.
— Я Леон Массье, — снова утверждал задержанный.
— Ты врешь, — отвечал Люпэн, — ты — Луи де Мальрейх, последний из потомков мелкого дворянина, поселившегося в XVIII столетии в Германии. У тебя был брат, называвший себя бароном Альтенгеймом, он же — Парбери, он же — Рибейра; этого брата ты убил. У тебя была также сестра, Изильда де Мальрейх; ты ее убил.
— Я Леон Массье.
— Ты лжешь опять. Ты — Мальрейх. Вот твое свидетельство о рождении. Вот свидетельства о рождении твоего брата и твоей сестры.
И Люпэн послал в магистратуру все три документа.
Впрочем, за исключением всего, что касалось его личности, Мальрейх не защищался, подавленный, очевидно, нагромождением доказательств, свидетельствовавших против него. Что мог он сказать? В распоряжении следствия были четыре десятка написанных им распоряжений для банды сообщников, которые он по небрежности не уничтожал. И все эти приказания касались дела Кессельбах, похищения Ленормана и Гуреля, преследования старого Штейнвега, устройства подземных ходов в Гарше и так далее. Как мог он отрицать?
Одно странное обстоятельство, однако, сбивало с толку правосудие. При очных ставках с их главарем семеро бандитов в один голос твердили, что не знают его. Никогда такого не видели. Указания от него получали либо по телефону, либо в темноте, с помощью как раз тех маленьких записок, которые Мальрейх передавал им безмолвно и быстро.
Впрочем, разве сообщение, установленное между флигелем на улице Делезман и сараем Старьевщика не было доказательством их сообщничества? Оттуда Мальрейх видел их и слышал. Оттуда главарь наблюдал за своими людьми.
Противоречия? Несовместимые, казалось бы, факты? Люпэн тут же давал всему объяснение. В ставшей знаменитой статье, напечатанной в утро суда, он развернул перипетии дела с самого начала, раскрыл его подоплеку, распутал все хитросплетения, показал, как Мальрейх жил, неузнанный всеми, в комнате своего брата, мнимого майора Парбери, как он разгуливал, словно невидимка, по коридорам отеля Палас, где убил Кессельбаха, гостиничного слугу и секретаря Чемпэна.
Всем запомнились и дебаты. Они были сумрачными и жуткими; жуткими из-за той атмосферы духа ужаса, которой были подавлены присутствующие, воспоминаний о преступлениях и крови; жуткими, темными, удушающими — из-за неизменного молчания главного обвиняемого.
Ни единого признака возмущения. Ни одного движения. Ни слова. Восковая фигура, которая не слышала и не видела. Устрашающее воплощение невозмутимости и спокойствия. По залу проходили волны трепета. В охваченном страхом воображении публики вместо человека возникал образ сверхъестественного существа, злого духа восточных легенд, одного из тех индусских богов, которые вобрали в себя все, что может быть на свете свирепого, жестокого, разрушительного, кровавого.
На других бандитов никто даже не смотрел. Ничтожные подручные всецело растворялись в тени, отбрасываемой этой впечатляющей фигурой.
Самыми впечатляющими оказались показания госпожи Кессельбах. К удивлению всех, даже самого Люпэна, Долорес, не отозвавшаяся ни на одно из приглашений следователя, прибежище которой было неизвестно, Долорес явилась в суд как горестная вдова, чтобы выступить с неопровержимым свидетельством против убийцы ее мужа.
Посмотрев на него внимательным, долгим взглядом, она сказала просто:
— Он — тот, кто проник в мой дом на улице Винь, кто меня похитил, кто запер меня в сарае Старьевщика. Я его узнала.
— Вы это подтверждаете?
— Клянусь перед богом и людьми.
Через день Леон Массье, он же Луи де Мальрейх, был приговорен к смерти. И эта личность до такой степени затмевала жалкие фигуры своих сообщников, что участь последних была облегчена — за ними признали наличие смягчающих обстоятельств.
— Луи де Мальрейх, вам нечего сказать? — спросил председатель суда присяжных.
Он не ответил.
Один лишь вопрос в глазах Люпэна не получил разрешения. Зачем Мальрейх совершил все эти преступления? Чего он хотел? Какой была его цель?
Скоро ему предстояло это узнать. Близился день, в который, трепеща от ужаса, убитый отчаянием, смертельно раненный, он узнает страшную правду.
В последующее время, хотя эта мысль время от времени посещала все-таки его, он не стал более заниматься делом Мальрейха. Решившись начать новую жизнь, сменить шкуру, как выражался сам, успокоившись, с другой стороны, за судьбу госпожи Кессельбах и Женевьевы, за мирной жизнью которых наблюдал издалека, регулярно оповещаемый, наконец, Жаном Дудвилем, посланным им в Вельденц, обо всех переговорах, которые происходили между двором кайзера и регентским советом великого герцогства, он использовал свое время для того, чтобы ликвидировать прошлое и подготовить будущее.
Мысли о новой жизни, которую он будет вести на глазах у госпожи Кессельбах, вызывали у него новые честолюбивые планы и непредвиденные чувства, в которые, неощутимо для него самого, неизменно вторгался образ Долорес.
За несколько недель Люпэн ликвидировал все улики, которые когда-нибудь могли бы его выдать, все следы, которые были способны к нему привести. Каждому из прежних сотоварищей он выдал денежную сумму, достаточную для того, чтобы надолго их обеспечить, и простился со всеми, объявив, что уезжает в Южную Америку. И как-то утром, после целой ночи основательных раздумий, после углубленного анализа своего положения, он воскликнул:
— Кончено! Бояться более нечего. Старый Люпэн умер. Место молодому Люпэну!
Принесли депешу из Германии. Ожидаемая развязка наступила. Регентский совет, по настояниям берлинского двора, вынес вопрос на рассмотрение избирателей великого герцогства, и избиратели, по настояниям регентского совета, подтвердили их непоколебимую преданность старинной династии Вельденца. Граф Вальдемар, а с ним трое делегатов от дворянства, армии и администрации были уполномочены отправиться в замок Брюгген, установить подлинность личности великого герцога Германна IV и получить у его высочества распоряжения о порядке его торжественного возвращения в княжество предков, возвращения, которое должно состояться в начале следующего месяца.
«На этот раз дело сделано, — подумал Люпэн. — Великий проект Кессельбаха — накануне осуществления. Остается только помочь Вальдемару проглотить моего Пьера Ледюка. Но это будет детской игрой. Завтра помолвка Женевьевы и Пьера будет обнародована. И Вальдемару будет уже представлена невеста великого герцога!»
Отправляясь в автомобиле в замок Брюгген, Люпэн был счастлив. В машине он насвистывал, напевал, то и дело вступал в разговор с шофером: «Знаешь ли ты, Октав, кого имеешь честь возить? Владыку мира… Да, старина! Это вызывает у тебя трепет, не так ли? Так вот, это правда. Я — владыка мира». Он потирал руки и продолжал свой монолог: «Конечно, до этого пришлось пройти долгий путь. Борьба началась целый год тому назад. И была самой страшной из всех, какие мне приходилось выдерживать… Черт возьми, какая схватка титанов!.. Теперь дело сделано, — повторил он, — враги устранены. Между мною и целью препятствий больше нет. Место свободно, будем на нем строить. Материалы у меня под рукой, рабочие есть, будем строить, Люпэн! И да будет достоин тебя построенный дворец!»