Выбрать главу

– Иврит у вас с таким тяжёлым русским акцентом! Будто вы прямо сейчас по-русски заговорили. Нет никаких сомнений, что именно русский ваш родной язык. Если хотите, мы можем говорить и по-русски. Доктор Алекс сказал мне, что вы собираете всякие неожиданные истории. Правда, русский я уже, кажется, забыл. Но посмотрим. Всё-таки, можно сказать, я почти не разговаривал по-русски с сорок первого года. Это уже сколько? Это уже. Вы не поверите, Это уже семьдесят три года. А ведь родным языком у меня, можно сказать, был немецкий. Но даже с доктором Алексом я говорю на иврите, хотя знаю, что он приехал из Киева. Какой замечательный врач! А человек какой! Вообще я не люблю рассказывать о себе. Но ему не мог отказать, когда он попросил меня, рассказать вам мою историю.

Я родился в тысяча девятьсот двадцать девятом году.

Я тут же прикинул, что он на четыре года моложе меня. А мне показалось, что ему уже где-то в районе ста. Как же я в таком случае выгляжу?

– Да, я родился в Польше, в Данциге. Постойте, кажется, мы называли его Гданьском. Не. Не помню. Я родился в довольно состоятельной семье. Мой папа был каким-то важным коммерсантом в порту. Да, я забыл вам сказать, что меня зовут Генрих. Так меня назвали при рождении. Так я всегда был Генрихом. Никогда и нигде не изменял. Я был самым маленьким. Говорили, что я неожиданный. Говорили, что я неожиданно, случайно родился уже после Герберта. Я был моложе Герберта почти на восемь лет. Родители уже были немолодые. А до Герберта ещё были Генриетта, Гавриэль и Гретхен. Герберт уже окончил гимназию и должен был учиться в университете. А я, когда началась война, должен был пойти в третий класс польской гимназии, в которой я учился уже два года.

О русском языке у нас в семье, кажется, не было представления. Дома говорили по-немецки. До поступления в гимназию я четыре года учил древнееврейский язык у меламеда.

Уже на следующий день после начала войны отец велел Герберту отвезти меня к родственникам в Варшаву. Мы с Гербертом очень любили друг друга. А ещё я очень любил Генриетту. Но она уже в это время была замужем, и у неё даже был маленький ребёнок.

В Варшаве мы пробыли всего несколько дней. И родственники отправили нас на советскую границу. Как и где мы её перешли, я уже не помню.

Вы не поверите, но мы оказались в Киеве. Прямо там, на вокзале Герберта почему-то арестовали какие-то трое военных в синих фуражках, а меня забрали и поместили в детский дом на Куренёвке.

Это был хороший детский дом. Настоящий интернационал. Там жили и русские, и украинцы, и евреи. Был даже один армянский мальчик. Такой хороший мальчик – просто слов нет! Я проучился в этом детском доме почти два года. До самой войны. Там я и выучил русский язык. И украинский тоже. Украинский язык даже было легче выучить. На этом языке было много польских слов. А вообще я учился хорошо. Языки мне очень легко давались. Даже древнееврейский в это время я ещё не забыл, хотя уже четыре года не прикасался к древнееврейскому языку.

Но тут немцы начали войну с Советским Союзом. Я и раньше часто тосковал по дому, по родителям, по братьям и сёстрам, особенно – по Герберту. Где он?

Уже был сентябрь месяц. Уже несколько дней шли занятия в школе, как однажды утром к детскому дому подъехал старый грузовик, Нас, несколько десятков мальчиков погрузили в кузов и повезли. Куда? Вы не поверите, но я и сейчас не знаю, куда нас собирались повезти.

Мы ехали по набережной Днепра, когда я и ещё несколько мальчиков захотели писать. Грузовик остановился. Мы выскочили. А потом так оказалось, что все мальчики уже были в кузове, а я ещё не успел, а грузовик тронулся. Я быстро побежал догонять. Но, вероятно потому, что надо мной загрохотал самолёт, я испугался и не успел догнать грузовик, хотя это не должно было быть тяжело.

Самолёт с крестами на крыльях ну, совсем, ну, прямо над моей головой чуть не упал на грузовик. Раздался жуткий взрыв. Самолёт рванулся в небо, а от грузовика не осталось ничего. Ничего! Вы понимаете? Ничего.

Я ещё плакал, когда за мной остановился мотоцикл с коляской. За рулём сидел немецкий солдат. Я знал немецкую форму. Я её видел в Варшаве. А в коляске сидел офицер в чёрной форме. Скоро я узнал его звание. И не только звание. И что в черной форме танкисты. Это уже не в Киеве. Сейчас я вам расскажу.

Я плакал. Вы не поверите. Но поскольку передо мной был немецкий офицер, я непроизвольно заговорил по-немецки. И, хотя почти два года я говорил только по-русски и по-украински, немецкий язык у меня был намного лучше, без ошибок и без чужого акцента. Всё-таки родной язык.

Офицер стал меня расспрашивать. А уже из Варшавы я знал, что для немца я не должен быть евреем.