«Сколько?» – спрашиваю я.
«Брал семь штук, – говорит он. – А отдавать надо почти двадцать».
Я складываю губы трубочкой, чтобы тихо присвистнуть. А он говорит: «Мы здесь не о банках толкуем. Это был особый заем. У частного лица».
«Не у Винса ли?» – спрашиваю.
Он смеется. Откидывает назад голову и заходится сухим болезненным смехом, так что я невольно тянусь к картонным мисочкам, соображая, не позвать ли сестру. «Винс? – говорит он, задыхаясь. – Да Винси мне стакан воды перед смертью не подаст».
«У кого же тогда?» – говорю я.
«Из Винси гроша не вытянешь, тем более на лавку, – говорит он. – Его послушать, так я давно должен был пойти в супермаркет».
«Ну и у кого же?»
«У одного из его старых приятелей. Партнеров по бизнесу. Так что пришлось под большие проценты, ты ж понимаешь».
Он смотрит на меня, точно ждет, что я покрою его презрением.
«Лучше б тебе было рискнуть и на двухлетку поставить, – говорю я. – Пришел бы к дяденьке Рэйси».
А сам уже понял, куда ветер дует.
«Но мне ведь много надо было, Счастливчик, – говорит он. – А на ставку откуда взять? Вообще-то интересно, что ты об этом заговорил».
Он смотрит на меня, начиная улыбаться, и я быстренько перебиваю: «Ну а Эми ты рассказал?»
Он качает головой.
«И не собираешься?» – спрашиваю.
«В том-то и загвоздка, – говорит он. – Я надеюсь, что, может, не придется, может, нужды такой не возникнет. Интересно, что ты о ней заговорил».
Он тычет пальцем в картонную мисочку, которую я все это время держал в руках, и говорит: «С этой штукой ты будто милостыню просишь».
Я возвращаю мисочку на место.
«Не знаю, какие у нее планы, – говорит он. – В смысле, когда я уже... Может, она захочет здесь остаться. А может, будет торговать тот домик в Маргейте. Там еще не все нитки оборваны. Еще можно довести дело до конца. В любом случае я не хочу, чтобы к ней заявился кредитор. Не хочу, чтобы она обнаружила за собой должок в двадцать тысяч».
Похоже, он ждет, что я подскажу ему решение.
«Прямо золотое яичко, верно? – говорит он. – Двадцать штук. Так это у людей называется: золотое яичко».
«Стало быть, она думает, что ты просто поумнел, – говорю я. – Что правда собирался начать новую жизнь. И ничего не подозревает».
Он глядит на меня, точно хочет сказать: я, мол, и сам все понимаю. И говорит: «О некоторых вещах лучше помалкивать».
«А почему Маргейт?» – спрашиваю я.
«Я не хочу оставлять ее на мели, – говорит он. – Хочу, чтоб у нее все было в порядке». И его глаза вдруг закрываются, веки тяжело падают вниз, словно он больше не может их удержать, словно он улизнул куда-то без предупреждения, а я пусть разбираюсь как знаю.
Потом он открывает глаза, точно и не заметил, что прикрывал их.
«Что она будет делать, по-твоему?» – говорю я.
«Это зависит от того, как все повернется, – говорит он. – И от тебя в том числе».
Я гляжу на него.
«Мне нужен выигрыш, Рэйси, – говорит он. – Позарез нужен, как никогда в жизни. – Он медленно поднимает над одеялом правую руку. Из-за всех этих трубок, которые к ней прикреплены, кажется, что поднимает ее не он, а кто-то другой, как в кукольном театре. – И теперь у меня есть что поставить».
Он тянется к тумбочке и открывает маленький ящик, где у него лежит всякая мелочь. Его рука дрожит. Он пытается сладить с ящиком, и я хочу помочь ему, но чувствую, что этого делать не надо: не так уж много осталось вещей, с которыми он еще может сладить сам.
Он вынимает бумажник. Я никогда не видал у Джека Доддса такого толстого бумажника.
«Загляни-ка сюда, – говорит он. – В задний кармашек».
И отдает его мне. Я беру этот толстый бумажник и открываю его у Джека на глазах. Фотографий там нет. Только пачка денег.
«Тут тысяча, круглым счетом, – говорит он. – Восемь сотен бумажками по пятьдесят, остальные двадцатками».
Я смотрю на деньги. Тру верхнюю банкноту большим пальцем. И говорю: «Ты держишь здесь тысячу наличными?»
«А кто их возьмет, Рэйси? – спрашивает он. И обводит комнату взглядом. – Эти доходяги?»
«Но где ты...» – начинаю я.
«Секрет, – говорит он. – Ты вынь их, сочти».
Я качаю головой. «Ладно, верю».
«У меня с этим всегда было плоховато, так ведь?» – говорит он.
«С чем?»
«Да посчитать что-нибудь. С арифметикой. Котелок-то у меня не чета твоему. – Он чуть поднимает подбородок, словно хочет кивнуть на собственную голову. И говорит: – В общем, бери. Мне нужен выигрыш. – Он смотрит на бумажник в моей руке. Потом добавляет: – Кажется, скоро в Донкастере начнутся, верно? Первые, те, что без препятствий».
Верно, думаю я. И если все будет нормально, я туда попаду.
«Но это большой риск, – говорю я. – Чтобы тысячу превратить в двадцать. Очень большой риск».
«Знаю», – говорит он.
«А если я поставлю не на ту лошадь?» – говорю я.
«Не поставишь, – отвечает он. – Не может такого быть. Это нужно для Эми».
Кошелек или жизнь, думаю я.
А он говорит с улыбкой: «Можешь считать, что это деньги за фургон. Тысяча фунтов, помнишь? Ты тогда еще продавать не захотел?»
Кентербери
Их нигде не видно. Как будто они ушли и бросили меня одного в Кентерберийском соборе. И я бреду обратно к тому месту, где мы с Винсом расстались, на случай, если они будут меня искать, и снова сажусь на деревянное сиденье, опираюсь локтями на колени и думаю: я сейчас вроде запасного жокея на скачках.
У меня такое чувство, будто он смотрит на меня, видит мои мысли. Давай, Рэйси, решайся, хватит тянуть. Как будто дело не только в монете, дело во мне, в нас двоих. Вот они деньги, Эм, а вот он Рэйси. Теперь у тебя все будет в порядке, со Счастливчиком-то. И локтем в бок, и подмигивает. Я думаю, вы с ним споетесь.
Как будто мне следовало быть вместо него.
Я жду на сиденье, поглядывая по сторонам, но их нигде не видать, поэтому я встаю и нахожу выход, а там и их: они стоят на мостовой и озираются, ищут меня. Здрасте, друзья-приятели, думаю я. Небо темное, грозовое, и ветер холодный, но их это, похоже, не огорчает. Со стороны кажется, что им хорошо быть здесь вместе, что все прощено и забыто.
Может, и так, думаю я.
– Куда ты пропал? – говорит Винс. – Мы уж думали, потерялся.
В руках у Винса путеводитель. Вик держит пакет. У меня ничего нет, но такое ощущение, будто я несу много чужого и все это видят.
Я чувствую за собой огромный собор, он смотрит на меня.
– А мы в монастыре были, – говорит Винс. – Ты туда заходил? – Точно без этого нельзя.
– Заходил, – говорю я, а сам думаю: по мелочам врать легко.
Потом мы идем обратно в ворота и по узким улочкам, хотя теперь выбираем не ту узкую улочку, по которой пришли сюда, а другую. Она называется Бутчери-лейн [19], поэтому мы ее и выбираем.
Винс говорит, что надо идти по ней. Когда мы на нее сворачиваем, начинает барабанить дождь. Но посередине нам попадается маленький бар, «Арсенал», и он открыт, и Ленни говорит, что не мешало бы пропустить по глоточку – вреда, мол, от этого не будет.
Вик
А потом он говорит – серьезно, без улыбки, сидя у меня в кабинете, руки розовые и тщательно отмытые после сегодняшней возни с мясом, точно это не Джек, а такой предусмотрительный клиент, которого хоть сейчас обряжай да клади в гроб: «Честно сказать, Вик, – ты же старый моряк, ты меня поймешь, – я был бы не против, если б меня похоронили в море».
Эми
Наверное, они уже там, уже добрались до берега. Вытряхнули его из банки, развеяли по ветру. Сейчас они, должно быть, уже на полпути обратно, если не застряли в Маргейте, чтобы устроить себе отдых после работы: катанье на осликах и всякое такое.
Но я и сейчас думаю, что мое место здесь. У меня свой маршрут. У них свой, а у меня свой. Живые важнее мертвых, даже те, кто в его глазах был не лучше мертвого, так что теперь они для него все одинаковы. И потом, я уже попрощалась с ним, если не в первый раз, то в последний. Прощай, Джек, прощай, моя старая любовь. Кто-нибудь может сказать, что Джун и не заметила бы, пропусти я эту встречу с ней ради последнего дня с ним, я ведь и раньше их пропускала – когда-то, давным-давно, целую дюжину, – а ведь прах собственного мужа не каждый день развеивают, тут уж второго раза не будет. Но откуда ему знать, заметит она или не заметит? Да и, вдобавок, кто-то ведь должен ей сообщить.