– Смирно, смирно! – предостерегали рожки Арбогаста.
Но их никто не слышал.
Ветер подхватывал слабые голоса, смешивал их, разносил во все стороны.
– Вперед, вперед! – звали трубы.
Но их никто не слушал.
Ветер вырывал из рук солдата щит, сдергивал с головы шлем, сыпал в глаза песком, бил по лицу обломками сучьев.
– Сомкнись, сомкнись! – кричали сотники.
Но напрасно они старались восстановить порядок. Ряды солдат колебались, гнулись, как лес на горах, волновались, как вода в реке. Перепуганные лошади понесли всадников, люди падали и хватались за землю.
Над пехотой Арбогаста пронесся крик тревоги.
– С нами сражаются галилейские демоны! – в отчаянии жаловались язычники.
А с противоположной стороны наступали христиане. Ветер нес их стрелы и камни прямо на франков. Язычники гибли, не видя перед собой врага, беззащитные, преследуемые силой, превышающей человеческую.
Перед этой силой побледнели даже самые храбрые, самые опытные воины забыли о дисциплине. Инстинкт самосохранения превозмог гордость храбрых солдат.
Франки бежали толпами, беспорядочно, преследуемые конницей Феодосия[15].
– Не ты меня победил, Феодосий, не ты, – говорил самому себе Арбогаст.
Он сидел на стволе срубленного дерева, глядя в звездное небо.
У его ног шумел ручей, спадающий белой пеной в долину; вокруг него высились Альпы, тихие, задумчивые, осыпанные серебристой пылью.
С поля поражения свита увела его насильно. Когда он пробился в первые ряды, чтобы удержать перепуганных солдат, старый Баут крикнул:
– Феодосий не будет любоваться видом окровавленной головы нашего короля!
Франконские вожди окружили своего короля и принудили его к отступлению.
Целую ночь и целый день Арбогаст скитался по горам, преследуемый отголосками погони.
Его сопровождала только незначительная кучка графов и воевод, еще вчера таких могущественных, уверенных в своей силе, а сегодня таких ничтожных, не знающих, что с ними будет завтра. Грязь и пыль покрывали их золоченые доспехи, тяжелая печаль заставила опустить их гордые головы.
К вечеру другого дня отголоски погони смолкли. Буря прошла, радость победителей была насыщена.
Усталый старец мог наконец отдохнуть и собраться с мыслями.
Но не успокоительны были мысли, которые сталкивались в голове могущественного короля, внезапно низвергнутого с высот почести, власти и славы.
Еще несколько дней тому назад Арбогаст царил над многочисленным народом и обширной страной. Только от одного него зависело возложить на себя корону римского императора и сделать свою волю обязательной для всего цивилизованного света.
Он был так уверен в победе, что в первые минуты потерял даже сознание. Его войско, его старое, испытанное войско бежало, а он, до сих пор непобедимый никем, скитался по дебрям, прятался в лесах и обходил села и города с осторожностью шпиона.
Как все это случилось? Ведь он сделал все, что должен был сделать человек храбрый и предусмотрительный, когда он собирается к решительной битве с могучим противником. Он не забывал даже о малейших мелочах, в которых солдат может нуждаться на войне.
И его франки сделали все, что могли. Их не сломил натиск готов, их не испугали массы неприятеля. Три раза они овладевали полем битвы с хладнокровием и выправкой опытных мастеров, умирали без жалоб, падали без проклятий.
И все-таки!..
Арбогаст стиснул кулаки.
– Не ты меня победил, Феодосий, не ты!.. – повторял он с упрямством осужденного, уверенного в своей невиновности.
Если бы не эта проклятая буря, Римская Империя лежала бы сегодня у его ног и умоляла бы о снисхождении. Эта буря победила его, разрушила сверкающее здание его славы, не запятнанное ни единым поражением.
Он бросил на небо взгляд, полный ненависти.
– Теперь ты, подлый предатель, молчишь и усмехаешься улыбкой размечтавшейся девы, теперь ты глядишь на землю с такой благостью, как будто никогда не видел отчаяния человека, а вчера?..
Арбогаст заскрежетал зубами.
Всю свою жизнь он повелевал, побеждал, удалял со своей дороги все, что ему мешало, и считался только с самим собой. Никогда не покидавшее его счастье не научило его покорности, не смягчило гордости владыки, рожденного на троне.
Феодосий мог сложить свое горе к стопам Бога смирения и утешиться учением веры, которая слабых любит больше, чем сильных, но для смертельно пораженной гордости язычника не было такого прибежища. Его боги, дикие, беспощадные, как их поклонники, были благосклонны только к победителям.