– Прошу извинения у твоего святейшества за шалости этого ребенка, – сказал сенатор весталке.
Суровые черты Фаусты Авзонии прояснились мягкой улыбкой.
– Искренняя веселость не пятнает никогда молодости, – сказала она.
– Мать оставила ее сиротой слишком рано, мои же братские попечения были, по-видимому, слишком слабы, если они не могли укротить ее живого характера, – объяснил сенатор. – Не мог же я наказывать маленькую девочку.
– Я такова и есть, какой ты воспитал меня, – отозвалась Порция, обдав брата огненным взглядом.
– Порция!.. – укоризненно проговорил сенатор, но в его голосе не было суровости упрека.
И Констанций Галерий не обиделся на девочку. И он ответил на ее веселый смех дружеской улыбкой.
– Это глупенькое дитя, как Кай Юлий называет свою сестру, – сказал он Фаусте Авзонии, – умеет, когда нужно, думать очень рассудительно.
Порция искоса взглянула на патриция.
– Очень любопытно, – вмешалась она, – где Констанций Галерий имел возможность убедиться в моих особенных добродетелях?
– Я уже пять лет смотрю на тебя.
– Известно, что ты близорук.
– Но мне помогает сердце!
Во второй раз раздался серебристый смех девочки.
– У Констанция Галерия есть сердце! – проговорила она.
– А ты как думала? – спросил патриций.
– Я вижу у тебя только одни кости.
– Порция! – снова заметил сенатор. – Ты много себе позволяешь!
Порция пожала плечами, как будто хотела сказать: мне все равно.
Галерий и на этот раз не обиделся. Он посмотрел на свои большие руки и добродушно усмехнулся.
– Огромные! – проговорил он, к общему удовольствию всей компании. – Они могли бы задушить медведя, а должны бездействовать.
– Они могли бы колоть дрова, – заметила Порция.
– Это делали мои предки, колонисты в Реции, – отвечал патриций, – а меня ждет иная работа.
Он принадлежал к новой римской аристократии, которая заняла место прежних исторических фамилий, уничтоженных почти без следа войнами, проскрипциями[7] и подозрительностью императоров. Его прапрадед, потомок маркоманов, допущенных в государство Марком Аврелием, выслужил себе в легионах право гражданства; его прадед получил на полях битвы перстень всадника; его дед, наместник одной из африканских провинций, составил значительное состояние, а отец купил для себя и своих потомков патрициат, доступный со времени Диоклетиана для всех богатых людей. Сам Галерий родился уже членом сенаторского сословия и считался римлянином по плоти и крови, хотя по типу был самым обыкновенным варваром. Высокий, широкий в плечах, нескладный, тяжелый на подъем, он в сравнении с Каем Юлием походил на неотесанный пень. У брата Порции было все деликатно и мелко, начиная с головы, как будто выточенной, и кончая маленькой рукой и ногой, у Галерия же все грубо, первобытно, недокончено. Главной чертой Кая Юлия была утонченность, на большом же лице Констанция Галерия преобладало прямодушие.
– Да, – повторил он, – меня ждет иная работа. Моя жизнь и кровь принадлежат Риму за сенаторский пурпур, и кровью же мой отец щедро заплатил за всаднический перстень. Кровь всего действеннее гасит людские страсти и быстрее всего разрешает самые запутанные споры. Мы сделаем все, что потребует от нас слава Рима.
– Я слышу слова мужа, – отозвалась на это Фауста Авзония. – Когда наступит решительная минута, то располагайте моими средствами.
Белая шелковая, окаймленная золотой бахромой занавеска заколыхалась, и в глубине двора раздался голос глашатая:
– Знаменитый Винфрид Фабриций, воевода Италии, просит о свидании.
Христианин в атриуме Весты был таким невиданным явлением, что гости Фаусты Авзонии изумленно переглянулись друг с другом. Что было нужно этому галилеянину в приюте староримских традиций?.. В городе уже знали о его неприязненно-враждебном отношении к народным богам. Все знали, что в Виенне, при дворе Валентиниана, он принадлежал к ревностнейшим сторонникам новой веры.
Один лишь Кай Юлий незаметно улыбнулся.
– Винфрид Фабриций был ко мне очень внимателен во время уличных беспорядков, – сказала Фауста Авзония и, обратившись к глашатаю, добавила: – Пусть войдет.
Воеводу встретило холодное молчание и недоброжелательные взгляды. Он, по-видимому, почувствовал это и приближался к весталке медленным, колеблющимся шагом. Правда, он гордо нес голову, владея собой, но его лицо побледнело от внутреннего волнения.
На нем не было теперь военного убора. Он не надел панциря и не опоясался мечом, а тяжелые сапоги заменил легкими сандалиями из тонкой красной кожи, расшитой серебряными нитями. На золотых лентах, которыми привязывались к ногам сандалии, блестели рубины. Из-под тоги, окаймленной узкой пурпурной каймой, означавшей принадлежность к всадническому сословию, выглядывала шелковая туника жемчужного цвета, застегнутая под шеей сапфиром необычайной величины.