Когда воевода показался в зале, декурионы Равенны и Сиины выходили из нее.
Префект восседал на священном кресле, окруженный, как всегда, чиновниками. Увидев Фабриция, он сказал:
– Твоя знаменитость приказывает докладывать о себе особенным способом.
– Потому что особенным способом слуги твоей пре-светлости встречают послов императора, – отвечал воевода.
– Глашатай будет наказан за дерзость, – сказал Флавиан, – а все-таки ты, воевода, не забывай, что тот оскорбляет божественного и вечного императора, кто нетерпеливо врывается к его непосредственному заместителю. Твоя горячность объясняется только молодостью.
Он поправил полы тоги, оперся правой рукой о подлокотник кресла и добавил официальным тоном:
– Глашатай доложил мне, что твое дело не терпит замедления.
– Мое дело касается только префекта претории, – ответил Фабриций.
Флавиан понял, что христианин не хочет говорить при свидетелях, и приказал писарям и ликторам удалиться. Воевода приблизился к нему и сказал:
– Слуга цезаря пришел к слуге цезаря.
Последние два слова он подчеркнул многозначительным взглядом.
Несколько времени оба сановника пристально смотрели друг на друга.
Холодный взгляд префекта без тревоги воспринял угрозу в пламенных очах воеводы.
– Я просил преславного Юлия Страбона, – сказал Фабриций после продолжительного молчания, – чтобы он отговорил твою пресветлость от погребения несчастных, которые пали жертвой уличных беспорядков. Я полагал, что слуга цезаря поймет резоны моей просьбы.
И снова он подчеркнул выражение «слуга цезаря» красноречивым взглядом.
На щеках Флавиана выступил легкий румянец. Фабриций второй раз уже напоминает ему его обязанности, а он не мог заставить молчать этого молокососа: он чувствует себя виновным перед представителем христианского правительства.
Устраивая вместе с Симмахом языческую демонстрацию, он действительно тяжко провинился как цезарский префект. Он терпеливо слушал, что будет дальше.
А Фабриций не щадил его римских чувств. Возвысив голос, он продолжал:
– Слуга цезаря должен был понять, что, не желая этого погребения, я отгадал волю божественного и вечного императора. Умышленно раздражая страсти толпы, вы тем отдаляете выполнение эдикта, которого не поколеблет никакая сила на земле. Вы своим неразумным сопротивлением принуждаете меня к принятию чрезвычайных мер.
Он вынул из-за пурпурного пояса пергамент и подал его префекту.
– Это собственноручное письмо нашего государя Валентиниана объяснит твоей пресветлости, что я прибыл в Рим с обширными полномочиями. В случае надобности они предоставляют в мое распоряжение всех сановников Италии.
Но Флавиан отклонил рукой документ, который принижал его власть.
– Правду твоих слов подтверждает твое поведение, юноша, – отвечал он холодным голосом. – Если бы я не верил твоим словам, то не слушал бы их так терпеливо.
Голова его поникла, он искал выхода из западни, в которой очутился так неожиданно. Ему нельзя было ни увлечься, ни позабыть ни на минуту, что он говорит с врагом старых богов; он знал, что какое-нибудь его неосторожное слово с первым же курьером пойдет в Виенну и будет с восторгом встречено зарящимися на его должность. А он теперь был так необходим в Риме.
Всякого другого сановника он просто не стал бы слушать, но с Фабрицием дело было иное. Положим, на служебной лестнице он стоит несколькими ступенями выше Фабриция, но в присутствии воеводы его величие теряет весь свой блеск. Гордый солдат, даже и не снабженный особыми полномочиями цезаря, и так не подлежал его власти.
Самодержавие цезарей, постоянно опасаясь восстаний наместников, отделило военную власть от гражданской, расстроив цельность правительственного механизма старого Рима. Воевода отвечал за свои действия перед главным вождем западной префектуры, и, пока Арбогаст не сдержит его шагов, его христианское рвение может расстроить все планы римских идолопоклонников.
Следовательно, нужно смягчить его, усыпить его чуткость.
– Мне известно, что и твоя вера, – начал Флавиан, – не запрещает почитать умерших. И вы торжественно хороните своих покойников, ставите над ними часовни, уважаете их могилы.
– Великий Феодосий не назначил бы тебя на такую высокую должность, – отвечал Фабриций, – если бы ты не умел вникать в чужие мысли. Ты отвечаешь мне, как будто не понимаешь меня, хотя так же хорошо, как и я, знаешь, что эти похороны не обычный религиозный обряд. Это явный бунт, это коварно придуманное пренебрежение к священным особам божественных и вечных императоров. Зачем ты стараешься сбить меня с пути долга? Я слышал повсюду, что Никомах Флавиан – человек честный.