– Эта лисица служит у префекта претории и называется Симонид. Его породили греческая земля и греческая подлость. Если мой сокол хорошо ему заплатит, то будет знать все, что ему нужно.
Теодорих вышел и скоро вернулся с переводчиком префекта.
Симонид действительно производил впечатление лисицы. На ходу он сгибал колени, ступал тихо, осторожно, как бы подкрадываясь к намеченной жертве. Его маленькие косые глаза бросали исподлобья быстрые, боязливые взгляды, на бороде торчали редкие волосы.
Лицо воеводы, такое мягкое во время разговора с Теодорихом, теперь приняло суровое выражение.
– Ты знаешь, что мне от тебя нужно?
– Твоя святая христианская ревность хочет знать все, что делается у язычников.
– Можешь ли ты доставлять мне необходимые сведения?
Симонид колебался минуту, прежде чем ответить. Наконец он сказал с хитрой улыбкой:
– Если бы я жил во дворце императора Августа, как и ты, пресветлейший господин, то и в таком случае не рискнул бы навлечь на себя гнев Никомаха Флавиана. Это человек могучий и суровый.
Воевода догадался, в чем дело, и достал из туники кошелек, полный золота. Маленькие глазки Симонида блеснули, как у хищного зверя, когда он приближается к корму. Он весь сгорбился и, облизываясь, протянул руку, но воевода в это время спрятал кошелек.
– Без дела не будет тебе и награды, – сказал он. – Сперва известия, потом деньги.
– Всякое дело требует издержек, – заметил Симонид.
– Я хочу сперва убедиться, будет ли мне польза от твоей ловкости.
– Приказывай, господин.
– Если ты сообщишь мне, какие сенаторы собираются у префекта и о чем они там совещаются, то кошелек перейдет в твои руки.
– Этот кошелек уже принадлежит мне, – ответил Симонид.
– Я жду сведений, но помни, что я буду проверять их, и если ты будешь лгать, то с тобой расправится Теодорих.
Старый аллеман проворчал что-то под нос, и от этого ворчания дрожь пробежала по телу грека. Так медведь выражает свое недовольство, когда его преследуют собаки. Симонид скорчился, согнулся и стал пятиться к стене.
– Будет, как ты приказал, господин, – произнес он дрожащим голосом.
– Ты можешь заработать еще другой кошелек с солидами, – сказал воевода.
Грек насторожил уши.
– Ты сообщишь мне в точности, как распределяется день в атриуме Весты. Я хочу знать, в какое время весталки совершают свою службу, кто из них стережет священный огонь днем и кто ночью, как и когда они сменяются.
Симонид слушал с удивлением. Его глаза горели любопытством, лоб наморщился. Было видно, что он старается разгадать цель этого поручения. Могли ли весталки интересовать христианина?.. А если…
И он незаметно улыбнулся.
– Ворота атриума Весты не отворяются для таких бедняков, как я, – отвечал он, внимательно всматриваясь исподлобья в лицо воеводы. – Если бы твоя пресветлость захотела указать ту из весталок, которая тебе нужна…
Воевода понял намерение грека и резко прервал его:
– Уж это твое дело проникать всюду, куда тебе прикажут, если только ты хочешь заработать другой кошелек. А теперь можешь идти. Старайся заслужить мое расположение.
Симонид сделал поклон и, пятясь задом, вышел из кабинета.
– Прикажи мне подать обед, – сказал воевода, когда остался вдвоем с Теодорихом.
Его обед занимал немного времени. Как все люди живого характера, он ел скоро, не наслаждаясь кушаньями. Привыкший к неудобствам и непостоянствам лагерной жизни, он не обращал внимания на качество пищи, которая для него являлась только средством утоления голода. Довольно часто, когда его занимали важные дела, он даже не знал, что ему и подавала прислуга.
И сегодня он также спешил с обедом. Это сборище язычников отравило первые дни его пребывания в Риме. В самом начале своей деятельности он встретился с препятствием, на которое не рассчитывал.
Свидетель торжества христианства, он не отличался уже уступчивостью первых последователей Христа, которые искали в новой вере утешения и забвения. Для него учение Христа не было единственным бальзамом для душевных и общественных ран. Потомок свободного рода, сын сановника из свиты цезаря, внук и правнук начальников аллеманского племени, он не испытывал на себе тяжести учреждений старого света, столь ужасных для слабых и убогих; новая же цивилизация еще не успела отравить его сердце скептицизмом.
Он внес в христианство первобытную духовную и физическую силу варварских народов, не имеющую ничего общего с положением обездоленных и отчаявшихся во всем членов греко-римского общества, которые без протеста переносили гонение от людей существующего порядка. Присоединившись к учению Христа со всей горячностью и упованием девственной натуры, он жаждал служить Богу, которого горячо полюбил, служил деятельно, не обращая внимания на средства и пути. Бог, избранный им, должен повелевать всем миром, а кто противится поставленному Им правительству, тот его личный враг.