– Утри слезы, и я тотчас же поверю.
– И никогда больше уж не будешь называть меня ребенком?
– Если это доставит тебе удовольствие, то с сегодняшнего дня я буду называть тебя матроной.
– Сейчас же и матроной… Нет, так я не хочу…
– Я сделаю все, что только ты хочешь… Только успокойся и улыбнись весело.
Порция уже успокоилась. С легкостью живого характера, который быстро переходит из одного настроения в другое, она отерла слезы и обратила к брату улыбающееся лицо.
– Ну а теперь скажи мне, – сказал он, – откуда тебе пришли в голову такие серьезные мысли.
Порция указала рукой на открытую книгу. Это были «Анналы» Тацита.
– Фауста Авзония говорила мне, что великий Тацит научит меня мыслить и чувствовать по-римски. Учиться думать и чувствовать по-римски мне не нужно – в моих жилах так же, как и в твоих, течет кровь Юлиев, но я у Тацита открыла источник нашего упадка. Теперь я знаю, что мы страдаем за ошибки наших отцов, которые общественное благо принесли в жертву своим личным делам.
Она замолчала, прислонившись головой к подлокотнику кресла.
Кай Юлий с изумлением слушал слова сестры. В первый раз она заговорила с ним серьезно, и то, о чем она говорила, прочувствовала так глубоко, что голос ее задрожал от неподдельной печали. И эту же печаль излучали ее широко открытые, блестящие глаза.
Порция взяла его правую руку обеими своими руками и сказала с сердечной теплотой:
– С этого времени ты будешь делиться со мной своими заботами римлянина, будешь доверять мне и не пренебрежешь советом сестры, которая так же любит народных богов, как ты, Флавиан, Симмах и Фауста Авзония.
– И как Констанций Галерий, – прибавил Кай.
Порция молчала, опустив глаза вниз.
– Констанций со мной вместе едет сегодня к Арбогасту, – сказал Кай, – хотя ему нет никакой надобности подвергать себя неприятностям дальней дороги. Делает он это из дружбы ко мне и тебе.
– Он всегда был расположен к тебе, – прошептала, задумавшись, Порция.
– И к тебе, Порция. Его расположение заслуживает твою любовь.
Порция провела рукой по глазам.
– И Констанция, и тебя, и меня теперь ждут дела более важные, – уклончиво ответила она. – Кай, если ты меня любишь, возьми меня с собой в аллеманские леса, чтобы я могла заботиться о твоем слабом здоровье.
– Когда гражданские обязанности отзывают мужчин от домашнего огня, его должны стеречь женщины. Ты останешься в Риме. На время своего отсутствия я возлагаю на тебя управление домом и убежден, что ты уже перестала быть ребенком.
Порция посмотрела на брата благодарным взглядом.
– Когда ты вернешься, то застанешь дом в том же порядке, в каком его оставил, – ответила она.
VII
В городе Комо, лежащем на севере от Медиолана, христианская община выбирала нового епископа.
Несмотря на мелкий, холодный дождь, который моросил с самого утра, церковь окружало великое множество народа. Кого привратники не хотели впустить внутрь, те мокли под открытым небом, ожидая результатов голосования.
Эта толпа непрестанно шевелилась, словно муравейник. Время от времени на пороге церкви показывался один из дьяконов, бросал ближайшим несколько слов – те передавали их следующим, и вести шли от одного к другому, вызывая то улыбку удовольствия, то ропот гнева.
По мере того как выборы продолжались, нетерпение избирателей возрастало. Среди общего шума выделялись несколько имен.
– Иеронима хотим! – кричали одни.
– Петра! – возражали другие. – Григория!
Время единомыслия христианских общин уже миновало. Лишь только новая вера из притесняемой и преследуемой законом изгнанницы стала свободной, пробудились и человеческие страсти, заглохшие было на время и устраненные грозным положением вещей. Со времени известного Медиоланского эдикта Константина, который снял с последователей Христа проклятие трех веков, христианство в Римском государстве не требовало уже геройства и необычайных добродетелей.
Никто уже не тащил галилеян к суду претора, не бросал их на арену амфитеатров на растерзание голодным диким зверям, не гноил в темницах, не распинал на крестах.
«Восточное суеверие» проповедовалось открыто, без опасения по улицам и дорогам всего государства, ставило свои церкви рядом с языческими храмами, восседало на сенаторских креслах, признанное правительством. Даже император Юлиан, хотя и старался вернуть эллинизму его прежний блеск, не увеличил списка мучеников ни одной жертвой.
А когда молодой Грациан, побуждаемый религиозным рвением, отменил эдикты о веротерпимости Константина, Юлиана и Валентиниана I и начал вытеснять язычников из правительственных учреждений, отказывать жрецам в содержании, отбирать имения у их храмов, тогда христианство совсем утратило свой первобытный характер.