Но ведь Наполеон был не свой человек, не Разин, не Пугачев. Мужики-то и своим господам, которые заговаривали об уничтожении крепостного права, не доверяли, а тут какие-то чужие басурманы, которые пока что жгут и грабят, и прут на родную деревню, лезут в его собственную мужицкую избу, да притом какие-то турусы на колесах разводят.
Пусть генералы мудрят по-своему, на то они и господа, и командиры, и солдаты у них, а мужики делают свое.
Александр, в душе которого уже совершался тот внутренний перелом, который так ярко сказался во вторую половину его царствования, предоставил все «воле Божьей» и поплыл по течению. А течение было такое, что надо прежде всего из родной земли выгнать непрошеных гостей и донимать их всячески боем, измором, рогатиной, голодом, и пока не уберутся восвояси, не вступать ни в какие разговоры, а тем паче не мириться.
Александр не столько понял, сколько почувствовал это настроение, и с присущей ему театральностью выразил это в своих знаменитых словах:
«Скорее отращу себе бороду и буду питаться хлебом в недрах Сибири, чем подпишу позор моего отечества и добрых моих подданных». Эта декламация со словами о «добрых подданных» звучит, как перевод с французского.
Как ни путали генералы, интригуя, соперничая, подставляя друг другу ножки, как было под Березиной и в других местах, как ни воровали интенданты, но «мужички за себя постояли». Мужички в солдатских мундирах и с плохими казенными ружьями и мужички и даже бабы в лаптях и зипунах с косами и всяким дрекольем.
А как вели себя другие?
Об этом имеются многочисленные свидетельства современников самых разнообразных в мемуарах того времени.
Знаменитый градоначальник, автор известных лубочных афиш-воззваний, натравивший толпу на растерзание Верещагина, граф Ф. В. Ростопчин, едва ли может быть причислен к принципиальным врагам дворянства. И вот, в отрывках из его мемуаров, напечатанных в «Русском Архиве», читаем:
«В минуту, когда губернский предводитель дворянства кончил свою речь, несколько голосов воскликнуло:
«Нет, не по четыре со ста, а по сту с тысячи, вооруженных и с продовольствием на три месяца». Большинство собрания с громкими криками повторило эти слова. Государь благодарил в самых лестных выражениях».
«Теперь, — продолжает Ростопчин, — надо уяснить поводы этой необыкновенной щедрости. Предложение губернского предводителя было справедливо и благоразумно; но два голоса, первые захотевшие дать больше, чем было предложено главою дворянства, принадлежали двум весьма различным лицам. Один был человек очень умный и предлагал меру, которая ему ничего не стоила: у него не было никакой собственности в Московской губернии. Другой, человек со здоровыми легкими, был подл, глуп и дурно принят при дворе. Он предлагал мне свой голос за честь быть приглашенному к императорскому обеду. И вот как можно увлечь собрания и как часто они решают и действуют по одному увлечению и без размышления. Как часто человек превознесен до небес газетами и биографиями за действие или слово, хотя, быть может, он тотчас же раскаялся в своем поступке или в слове, им произнесенном».
Купцов, напротив, Ростопчин очень хвалит за патриотизм.
«В эту минуту русский человек, — говорит он, — выражал свои чувства свободно; он забывал, что он раб, и возмущался при мысли, что ему угрожает иноземное иго».
Тут же приводится следующий любопытный эпизод, характеризующий Аракчеева.
Когда Ростопчин доложил царю, что предложено 32 тысячи ратников и 2 млн 400 тысяч рублей денег, Александр выразил свою радость и с чувством обнял его.
«Когда я вышел, — рассказывает Ростопчин, — Аракчеев поздравил меня с тем, что я получил величайший знак милости государевой, «ибо, прибавил он, я служу с самого его воцарения, и он ни разу меня не обнял». А Балашов сказал мне: «Будьте уверены, что граф никогда не забудет и никогда не простит вам этого объятия». В ту минуту я смеялся, но впоследствии я имел верные доказательства, что министр полиции был прав и что он лучше меня знал графа Аракчеева».
С. Н. Глинка в своих воспоминаниях, написанных в чрезвычайно восторженном патриотическом тоне, между прочим замечает:
«Восторги и порывы жителей московских откликались только в присутствии Александра Первого. С отбытием его на берега Невы, в ночь на 19 июля, полет душ осекся: Москва смолкла. В Москве весть об опасности отечества вызвала мгновенный порыв самоотречения. Казалось, что все это было и не было. Начали около себя оглядываться, думать, обдумывать; личность заполонила самоотречение. Не было страха, не было трепета, но была суетливость жизни и о жизни…»
В записках князя С. Г. Волконского (впоследствии декабриста) читаем:
«Вопль чиновников, которым препятствовал Винценгероде делать закупки по фабричным ценам, и таковой же вопль господ помещиков, которые, как тогда, так и теперь, и всегда будут это делать, кричат об их патриотизме, но из того, что может поступить в их кошелек, не дадут ни алтына, — этот вопль нашел приют и в Питере…»
А дальше о личном докладе у царя, к которому повез его Аракчеев, князь Волконский пишет:
«Тут он (царь) сделал мне следующие вопросы:
1) Каков дух армии? — Я ему отвечал: «Государь. От главнокомандующего до всякого солдата все готовы положить свою жизнь к защите отечества и Вашего Императорского Величества». 2) А дух народный? — На это я ему отвечал: «Государь, вы должны гордиться ими: каждый крестьянин — герой, преданный отечеству и вам». 3) А дворянство? — «Государь, — сказал я ему — стыжусь, что принадлежу к нему: было много слов, а на деле ничего…»
Как известно, однако, положение крестьян, так геройски отстоявших родину, не только не улучшилось после Отечественной войны, но даже ухудшилось. Они остались такими же крепостными, но более разоренными, еще более нищими и еще более угнетаемыми и разорившимися и не разорившимися помещиками.
По словам Бестужева, ратники, возвратясь домой, говорили: «Мы проливали кровь, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа».
После А. С. Грибоедова остался эскизный набросок плана задуманной им драмы о 1812 годе.
Героем драмы предполагался крепостной М.
В плане намечены, между прочим, такие сцены:
«Наполеон в тереме царей в Москве, в лунную ночь, пред окном.
…Размышление о юном, первообразном сем народе, об особенностях его одежды, зданий, веры, нравов, себе сам преданный, — что бы он мог произвести.
Село под Москвой. Сельская картина. Является М. Всеобщее ополчение без дворян. (Трусость служителей правительства — выставлена или нет, как случится).
Подвиги М.
Эпилог.
Вильна. Отличия, искательства: вся поэзия великих подвигов исчезает. М. в пренебрежении у военачальников. Отпускается восвояси с отеческими наставлениями к покорности и послушанию.
Село или развалины Москвы. Прежние мерзости.
М. возвращается под палку господина, который хочет ему обрить бороду. Отчаяние… Самоубийство».
Когда России пришла на помощь суровая зима 1812 года, исправив все ошибки генералов, и ни одного неприятельского воина не осталось на русской земле, благоразумным людям казалось, что война, которую без нужды накликал на Россию Александр своей неловкой и слишком хитрой дипломатической игрой, — кончена. Но не так думал Александр. Азарт игрока опять возгорелся в нем, война была перенесена за пределы России, и солдаты разоренной страны опять должны были своею кровью платить за царственную игру, за чужие и чуждые им интересы…
ГЛАВА 9
После Отечественной войны
«Борьба военных ошибок» — как называет участник похода адъютант Наполеона, граф де Сегюр, войну 12-го года, — кончилась. Потому ли, что ошибок со стороны французов было больше, чем с нашей стороны, потому ли, что в чужой, далекой стране ошибки Наполеона были губительнее, победа осталась на стороне России…