И все это творилось под личиной особого холопского благочестия, все это отдавало невыносимо противным ханжеством. Непристойнейшие гнусности творились «во имя Бога и во славу православия».
А между тем Николай не был чужд понимания значения литературы. Он ценил Пушкина, хотя и отравил ему жизнь, ценил Лермонтова, которого сослал на Кавказ.
Когда ему доставили поэму Полежаева «Сашка», Николай велел доставить поэта пред свои царские очи и заставил его вслух при себе и Закревском прочесть все это весьма фривольное произведение.
Полежаеву был дан экземпляр рукописи, переписанной для Николая, и никогда, конечно, автору не приходилось видеть свое произведение так великолепно переписанным на такой отличной бумаге.
Когда Полежаев кончил это мучительное чтение, Николай, еще немного поиздевавшись над ним, поцеловал его в лоб и…. отдал в солдаты, запретив что-либо писать.
Поцелуй этот кажется непонятным, если не видеть здесь исторического плагиата. Но Иуде Искариотскому поцелуй был нужен, а Николаю Всероссийскому даже и надобности не было.
Шевченко был тоже сдан в солдаты и тоже с запрещением писать, но тут обошлось без поцелуя.
Достоевский был отправлен на каторгу, Белинский успел умереть раньше, чем жандармы успели за него взяться, Герцен, после семилетних мытарств в тюрьме и ссылке, успел бежать за границу и т. д.
Несмотря на невероятную цензуру, на целый корпус жандармов, несмотря на то, что вся мощь Николая и его режима была направлена на подавление всякого движения, всякой жизни, всякой живой мысли, Россия стихийно росла, умственно и морально.
Выросла гениальная литература, писали Пушкин и Лермонтов, появились Гоголь, Достоевский, Лев Толстой. Будил мысль и чувство «неистовый» Виссарион Белинский, творили дело возрождения знаменитые московские кружки.
Люди сороковых годов под железной пятой императора-жандарма страдали, задыхались, но неуклонно творили свое дело, творили ту новую Россию, пришествия которой больше всего боялся Николай. Дворянская молодежь стала открещиваться от своего классового знамени, устыдилась своей «крещеной собственности», стал выдвигаться разночинец.
А николаевское самодержавие распылилось, разменялось, на бесчисленных мелких самодержцев бюрократии, на «сорок тысяч столоначальников».
Николай больше всего в мире любил порядок; и никогда не было на Руси такого повального воровства, как при Николае. Россию буквально разворовывали. И Николай это знал. Он знал, что если и был на Руси один бюрократ, один командир, который не воровал, то это был он сам, и то только потому, что он считал Россию своей вотчиной, которую он прикарманил 14 декабря 1825 года, угостив своих сомневающихся верноподданных картечью и пройдя по лужам крови и чрез их трупы к русскому трону. Не себя же ему было обкрадывать.
Сам на всю жизнь перепуганный и царствовавший под вечным страхом Николай отводил душу, пугая других.
Авантюры внешние всегда считались подходящим отвлекающим средством от огорчений внутренних. И Николай, огорченный тем брожением умов, которого никак нельзя было истребить в родной вотчине, усмиривши кровью и достоянием русских мужиков венгров и спасая австрийский трон, стал запугивать Турцию, требуя протектората над всеми православными, жившими под турецким владычеством. К тому времени Николай, смертельно надоевший России, стал надоедать и Европе.
В составившуюся против него коалицию вошла также только что спасенная им Австрия…
Николаи был прежде всего солдатом, «отцом-командиром». В этой области он считал себя непререкаемым специалистом. На всю Россию он смотрел, как на свою казарму, как на подчиненный ему дисциплинарный батальон.
До сих пор Николай одерживал бесспорные победы на Сенатской площади, над восставшей Польшей, над восставшими венграми.
Не всегда успешно воевал он один на один с Турцией, успешнее со слабой Персией, никак не мог одолеть кавказских горцев.
Тут впервые пришлось ему сдать военный экзамен в войне с европейскими войсками.
Оказалось, что этого экзамена выдержать никак не удается. Беззаветно храбрых солдат можно десятками тысяч укладывать под неприятельскими снарядами, можно затопить собственный флот, но побеждать нечем.
Вооружение отстало, снаряжение отстало, все разворовано, расхищено, нет ни толка, ни порядка. Весь смысл николаевского режима оказался сплошной бессмыслицей, все строгости, суровости, жестокости оказались пустой бравадой перепуганного человека, который со страху пугал других.
И все еще считая Россию своей воинской частью, Николай должен был сознаться перед смертью, что сдает команду своему преемнику далеко не в полном порядке.
Этого надменный самодержец не выдержал и умер обманутый, разочарованный и опозоренный.
Умер от простуды или отравился? Этого до конца выяснить так и не удалось, хотя тогда же уверяли, что он заставил доктора Мандта дать ему яду. Мандта даже перестали принимать после этого в Петербурге, и он с горя уехал за границу.
Во всяком случае, добровольно или нет, но Николай умер в разгар краха всей его системы, и в его лице умер последний русский самодержец.
Николай умер, ненавидимый и проклинаемый всем, что было живого, честного и благородного в России и в Европе.
Николай был цельной, выдержанной фигурой самодержца и консерватора, он искренно считал себя от Бога поставленным отцом-командиром над подданными — детьми.
Правда, его консерватизм шел так далеко, что напоминал знаменитого графа Уголино, который был так консервативен, что съел своих детей, лишь бы сохранить им отца…
И один из замечательнейших поэтов русских, Тютчев, славянофил, патриот и верноподанный монархист, воспевавший даже Муравьева-вешателя, написал убийственную эпитафию Николаю:
3 РАЗДЕЛ
АЛЕКСАНДР II
Император Александр II Николаевич
ГЛАВА 1
Вновь «Дней Александровых начало»
Не стало императора-жандарма, беспощадного тюремщика несчастной России, и на престол вступил человек во цвете лет — Александру было 37 лет в 1855 году — воспитанник поэта Жуковского. Александр II напоминал личной привлекательностью своего дядю Александра I, но над его совестью не тяготело участие в убийстве отца.
Александр II вступил на престол как единственный бесспорный наследник, у него не было старшего брата и ему ни с кем не приходилось пререкаться за свой престол. Его воцарение не было омрачено ничем, кроме несчастной войны, доставшейся ему в наследство от политики отца.
«Государь, ваше царствование начинается под удивительно счастливым созвездием. На вас нет кровавых пятен, у вас нет угрызений совести».
«Весть о смерти отца вам принесли не убийцы его. Вам не нужно было пройти по площади, облитой русской кровью, чтобы сесть на трон. Вам не нужно было казнями возвестить народу ваше восшествие».
«Летописи вашего дома едва ли представляют один пример такого чистого начала».
Это из открытого письма, с которым 11 марта 1855 года обратился Герцен из Лондона к Александру. Письмо снабжено было эпиграфом из «Оды великому князю Александру Николаевичу», написанной Рылеевым в 1823 году.
«Разумеется, — писал дальше Герцен, — моя хоругвь не ваша: я неисправимый социалист, вы — самодержавный император; но между вашим знаменем и моим может быть одно общее, именно — та любовь к народу, о которой шла речь.