В начале 1867 года Александр уволил и министра юстиции Замятина, и его товарища Стояновского, горячих поборников судебной реформы, а новый министр граф Пален очень ловко покончил с несменяемостью судебных следователей. Он судебных следователей не назначал, а заменял их исправляющими должность судебного следователя. А этих, не пользовавшихся несменяемостью, можно было увольнять когда угодно и за что угодно и, следовательно, держать в полной зависимости.
Это все творилось в самом начале реформаторской деятельности Александра И, когда только появлялись первые зеленые ростки реформы, когда еще «были новы все впечатления бытия» реформенного. Творилось еще в те годы, которые считаются эпохой самого расцвета «либерализма» Александра II, еще до выстрела Каракозова, с которого будто бы только начались первые проявления реакции.
6 апреля 1865 года появился новый закон о печати.
Закон этот должен был, согласно Высочайшему повелению, «дать отечественной печати возможные облегчения и удобства», но еще прежде, чем новый цензурный устав вошел в силу, Валуев добился от царя повеления, «чтобы главному управлению по делам печати всегда оказывалось надлежащее содействие со стороны чинов судебного управления», и издал такие правила о типографиях, что были хуже всякой цензуры. А профессор и цензор Никитенко в своих записках 16 мая того же 1865 года, отметил:
«Литературу нашу, кажется, ожидает лютая судьба. Валуев достиг своей цели. Он забрал ее в свои руки и сделался полным ее властелином. Худшего господина она не могла и получить…. Он, должно быть, так же точно презирает всякое умственное движение, как презирали его в предшествовавшее царствование, и думает, что административные меры выше и сильнее всякой мысли».
Сам князь В. Ф. Одоевский выразился не менее определенно:
«Неспособность администраторов всегда имеет следствием гонение на литературу вообще, на журналы в особенности… Никогда не было такого гонения на литературу, как во время нелепой администрации Валуева».
И. С. Аксаков, со своей стороны, подтверждает:
«Никогда цензура не доходила до такого безумия, как теперь, при Валуеве. Она получила характер чисто инквизиционный».
Одним словом, оправдалось вполне мнение Н. И. Тургенева, доказывавшего «невозможность порядочного цензурного устава».
«Идея цензуры — говорит он, — неразлучна с идеею произвола. Цензура всегда будет и останется произволом».
А Некрасов писал:
Литераторы
Интересно, что цензурные «облегчения» и ухищрения нового устава были заимствованы, главным образом, из режима Наполеона III, из того режима, который Щедрин назвал «смешанной атмосферой бойни и дома терпимости»…
ГЛАВА 4
Реакционный либерализм и либеральная реакционность
В каждую «бочку меда» реформ Александра II влито было по изрядной «ложке дегтя», а этого, конечно, вполне достаточно, чтобы совершенно испортить вкус самого лучшего меда.
4 апреля 1866 года, при выходе Александра из Летнего сада, раздался выстрел Каракозова.
Александр остался невредим. Царь получил первое предостережение, но не понял его и не сумел сделать из него надлежащие выводы.
Мы видели, как систематическая и злостная порча всех реформ, еще в их утробе и при первых их осуществлениях, раздражала даже таких более проницательных и более добросовестных бюрократов, как Никитенко или князь Вяземский. Все искренние и серьезные поборники действительного обновления русской жизни чувствовали себя обманутыми, а более впечатлительные и восприимчивые не могли с этим обманом мириться.
Сам Александр не мог бы оправдаться неведением того, за что в него стрелял Каракозов.
В записках Д. Философова, напечатанных в «Русской старине» (декабрь 1904 года), в очень подобострастном тоне рассказывается о его аудиенции у царя 14 апреля 1866 года.
Александр II сказал:
«Я садился в коляску и, обернувшись к толпе, надевал шинель, как вдруг слышу выстрел. Я никак не мог себе вообразить, что в меня стреляют. Повернувшись, я увидел, что какой-то человек падает, и подумал, что он себя застрелил. Я подошел, тут мне говорят, что было. Я обратился к нему и говорю: «Кто ты такой?» Первое его слово: «Я русский», и потом, обратившись ко всем окружающим и показав на меня, он сказал: «Я в него стрелял потому, что он вас всех обманул». — Я их обманул, — добавил царь…»
«Без лести преданные» историки и публицисты совершенно облыжно пытались изобразить выстрел Каракозова, как нечто чудовищное по своей неожиданности и немотивированности, между тем как это покушение было следствием сложившегося у наиболее пылкой молодежи убеждения, что никакие реформы сверху не способны существенно облегчить положение народа.
Поднялась такая волна холопства и низкопоклонства, что совершенно затуманила в глазах царя подлинный смысл покушения. Кое-где за границей покушение Каракозова даже понято было как месть царю за освобождение крестьян. По крайней мере в таком смысле это понято было в Северо-Американских Соединенных Штатах, откуда послано было в Петербург чрезвычайное посольство для поздравления Александра с неудачей покушения, совершенного «врагом освобождения». Американцы всерьез вообразили, что Каракозов руководился такими же мотивами, как убийца Авраама Линкольна…
С этих, собственно, пор и начинается борьба Александра с революцией, борьба, стоившая стольких жертв лучшими русскими людьми и кончившаяся столь катастрофически для самого Александра.
Но и реформы шли своим путем, все так же причудливо переплетаясь с мерами самыми реакционными.
После выстрела Каракозова начались усиленные репрессии по отношению к печати. Были закрыты журналы «Современник» и «Русское слово». Стали усиленно водворять полицейский порядок в университетах и урезывать права земства.
Губернаторы получили право отказывать в утверждении всякого избранного земским собранием лица, которое они признавали «неблагонадежным», причем установление признаков неблагонадежности предоставлено было всецело губернаторскому усмотрению.
Печатания отчетов о заседаниях земских, дворянских и других собраний требовали разрешения губернского начальства. Вообще все земские служащие поставлены в полную зависимость от администрации. Наряду с этим были ограничены права земства по организации народного образования, которое было поставлено в зависимость от казенных чиновников, инспекторов и директоров народных училищ.
О крестьянах, которые страдали и от малоземелья, и от безземелья (720 тысяч человек бывших дворовых не получили никаких наделов), и от непосильных платежей, совсем как будто забыли.
В то же время выработано было новое городовое положение, правда, на цензовых началах, устранивших от городского самоуправления огромное большинство жителей.
Либеральный министр народного просвещения Головнин должен был уступить свое место обер-прокурору Синода, Д. А. Толстому, который для обезврежения образования провел новый гимназический устав 1871 года. Устав этот был таков, что запрещено было критиковать его в печати.
Вообще с этих пор во всем направлении внутренней политики, в особенности же в деле народного образования, начинает играть самую видную роль мрачная фигура этого закоснелого реакционера.