Бумажные подметки, вороватое интендантство, потворствующее подрядчикам, червивая солонина и тухлая капуста оказались столь же незыблемыми, как и само самодержавие. Воровали и тут неудержимо, и во главе всех воров был сам главнокомандующий Николай Николаевич Старший.
У царя хватило благоразумия не брать на себя командование, но он переселился на театр военных действий, а там охрана главной квартиры представляла серьезную и хлопотливую заботу, отвлекая часто войсковые части, нужные для более прямых целей.
Нетрудно представить, какая, при наших порядках, свита окружала царя, сколько при царской ставке толклось всяких флигель- и генерал-адъютантов, сколько всяких церемониймейстеров, гоф-курьеров и фурьеров, и сколько при всей этой челяди было своей челяди, и как трудно было содержать всю эту прожорливую и требовательную ораву тунеядцев.
Александр называл себя «братом милосердия», неизменно посещал лазареты и проливал обильные слезы при виде раненых. Эта плаксивость чувствительного царя должна была еще на этом свете вознаграждать солдат за все их лишения.
Впрочем, у Гаршина очень красиво и трогательно изображены и слезы, капающие из глаз царя, и гипноз солдатской массы.
Хотя русские войска подошли к самому Константинополю, но туда их, как известно, не пустили. Александру же пришлось вводить в Болгарии конституцию, до какой, по его мнению, никак не могла дорасти Россия.
Тамбовские, костромские и прочие и прочие мужики, которых погнали через Дунай, заставили зимою лезть через Балканы, таская на себе артиллерию, конституцией этой интересовались очень мало, но то, как живет болгарский мужик, их очень интересовало. И не без удивления увидали они, что болгарский мужик жил лучше русского, богаче и сытнее. Не могли не заметить также русские мужики, что особой благодарности болгарские мужики к русским освободителям не чувствуют, что радуются только попы, а простой народ норовит только, как бы припасы получше припрятать от освободителей.
Берлинский конгресс пробил, наконец, брешь в традиционной семейной и наследственной дружбе Романовых с Гогенцоллернами и положил начало тому франко-русскому союзу, который вначале приучил царские уши к звукам «Марсельезы», а в конечном результате погубил и Гогенцоллернов, и Романовых.
ГЛАВА 6
Обманутые ожидания
Александр I обманул ожидания, и члены тайных обществ серьезно дебатировали вопрос о цареубийстве. Но Александр Павлович успел умереть раньше, чем будущие декабристы успели что-нибудь предпринять.
На Сенатской площади некоторые декабристы имели возможность убить Николая. Якубович, стоявший близко от Николая с заряженным пистолетом, затем самому Николаю высказал недоумение, почему у него не хватило решимости убить его.
Николай твердо и решительно вел свою линию, и хотя это была линия смертельного перепуга, Николай сохранил еще такую бравую и самоуверенную осанку, что все поверили в незыблемость его самодержавия.
Александр II обманул ожидания, и ему нечем было оправдать этого. Парижский мир, под которым ему пришлось подписаться, ведь совсем не был похож на триумфальное вступление Александра I в Париж во главе свиты из немецких государей, которых он удерживал от грабежей.
Покорение Кавказа было, конечно, не то, а расправа с Польшей, несмотря на твердый отпор, данный попыткам иностранного вмешательства, тоже была совсем не то. Но и это на некоторое время поддержало престиж самодержавия. Однако надолго этого впечатления не хватило: оно скоро выдохлось.
Начав реформы, Александр II вызвал того духа времени, которого так боялся всю свою жизнь Николай и которого скоро испугался и Александр Николаевич.
Но загнать этого духа обратно в николаевский каземат уже не было возможности.
При Петре, при Екатерине уже стали появляться отдельные лица, как Прокопович, Посошков, затем как Ломоносов, Новиков, Радищев, которые символизировали новые культурные достижения.
При Александре I таких уже стало много. Николай обезглавил эту новую русскую интеллигенцию, кого повесил, кого старался заморить в Сибири. И всю Россию старался подморозить, чтобы не пускала сильных ростков. Но Россия и под снежным саваном николаевского самодержавия росла неудержимо.
При Петре I, при Екатерине II, отчасти при Александре I монарх и двор еще стояли впереди русского общества и по образованию, и по вкусам.
Николай в своем самодержавном футляре и не заметил, как он отстал, насколько его поколение, люди тридцатых и сороковых годов, стало образованнее и культурнее и его самого, и окружающих его царедворцев.
Александр Николаевич еще стоял впереди кастового дворянства, но уже плелся в хвосте интеллигенции 1860-х годов.
Самодержавие при Александре II уже окончательно потеряло свое культурное право на существование, свое моральное оправдание.
Самые умеренные цензовые круги русского общества понимали, что без установления в России правового порядка, без так называемого «увенчания здания» России на обойтись. Но все такие заявления, даже не говорившие о конституции, а только намекавшие на расширение самоуправления, на обуздание административного усмотрения и произвола, встречали суровый отпор со стороны царя как «бессмысленные мечтания» (Николай II даже эту терминологию не сам придумал).
В январе 1865 года московское дворянство большинством 270 против 36 голосов приняло текст очень умеренного адреса, в котором просило «довершить государственное здание созванием общего собрания выборных людей от земли русской для обсуждения нужд, общих всему государству».
Было, конечно, отказано, а спустя некоторое время царь откровенно высказался одному из предводителей дворянства, Голохвастову, отстаивавшему в Дворянском собрании адрес:
«Что значила вся эта выходка? Чего вы хотели? Конституционного образа правления?»
Голохвастов подтвердил. Александр продолжал:
«И теперь вы, конечно, уверены, что я из мелочного тщеславия не хочу поступиться своими правами. Я даю тебе слово, что сейчас, на этом столе, я готов подписать какую угодно конституцию, если бы был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что, сделай я это сегодня, завтра Россия распадется на куски. А ведь этого и вы не хотите».
Парламентаризм к тому времени уже пережил свой медовый месяц и только в Англии еще вызывал к себе уважение. В остальной Европе уже обозначались черты парламентаризма как «величайшей лжи нашего времени», по позднейшему определению Победоносцева.
Александр читал «Колокол» и, вероятно, знал отношение Герцена к европейскому буржуазному либерализму.
Ну, а России не дворянской, выросшей разночинной России, как и России трудовой царь не знал и знать не мог. А о реформах более глубоких, чем конституционализм, о коренных реформах социальных царь и по воспитанию своему, и по образованию, и по положению, и по всей психике своей, конечно, и думать не мог.
И не было царю другого исхода, как фатально катиться по наклонной плоскости реакции. Это, по крайней мере, было привычно для всех его окружающих, для этого была готовая к услугам бюрократия с выработанными приемами и установившимися навыками.
Начатые реформы диалектически вели к «увенчанию здания», то есть конституции. Но конституции на Западе уже успели принести свои разочарования: народные массы не стали от них ни довольнее, ни счастливее. Лучшие умы, такие люди, как Герцен, уже не верили в единую спасающую истину парламентаризма.
На Руси славянофилы тоже были против конституции по европейскому образцу, националисты во главе с влиятельными катковыми — еще пуще.
А идя против конституционных вожделений, царь неизбежно попал в лапы самой черной и беззастенчивой реакции.
У Александра II никогда не хватало искренности и смелости для действительного освобождения печати.
Цензура в том или ином виде была тем мертвым черепом, в котором гнездилась смертельно ужалившая его змея.
При разработке главных реформ — крестьянской и земской — печать была стеснена цензурой и не могла своим влиянием предотвратить гибельные ошибки.