Александра Федоровна не ревновала к Анне Вырубовой ни Николая, ни Распутина, Николай не ревновал к Распутину.
Но обычных «распутинских» отношений между Распутиным и царицей, может быть, и не было.
Впрочем, Илиодор (Сергей Труфанов), в своих записках, озаглавленных «Святой черт», приводит такой рассказ Распутина:
«Дорогой он мне говорил о царе с царицей, о наследнике, о великих княжнах, говорил он следующее:
«Царь меня считает Христом, царь, царица мне в ноги кланяются, на колени передо мною становились. Царица клялась, что если от Гриши все отшатнутся, она не поколеблется, но вечно будет считать его своим другом».
Конечно, Александра Федоровна была во многих отношениях совершенно невменяема.
Вся во власти темных суеверий и узкого фанатизма, она жила в каком-то кошмарном, призрачном мире.
У Александры Федоровны православие превратилось в хлыстовское изуверство, самодержавие — в мечту о превращении Николая II в Николая I, народность… в увлечение Распутиным, устами которого в ее болезненном воображении говорил подлинный русский народ, Микула Селянинович и его сила черноземная.
Немецко-английская принцесса видела Россию и народ русский только сквозь пестроту реющих трехцветных флагов, в блеске военных и гражданских мундиров, в громе салютов и криках «ура». И она воображала, что в этих кликах, раскатывавшихся сквозь частоколы солдатских и полицейских мундиров, звучит подлинная любовь народная к ней, русской царице, и к ее «царственному» сердцу.
В том тумане, в котором жила Александра Федоровна, действительность теряла свои реальные очертания, тут все было фантастично, неведомо и… страшно. Все, что было вблизи, все, что отделяло ее от обожающего царей загадочного народа, было враждебно. Исключение — один Распутин, колдун, чародей и пророк, пришедший оттуда, из того загадочного мира. В нем одном все спасение для нее, для самодержавия, для больного наследника, для этого единственного ее мальчика, в котором вся будущность ее и России.
И, конечно, перед Распутиным и его вожделениями не могли устоять многие натуры, с психикой и не столь расшатанной, как у Александры Федоровны.
Но Распутин был мужик хитрый, лукавый и очень себе на уме. При всей необузданности своей натуры он едва ли рискнул бы дать ей полный простор во дворце. Он знал, что у него много врагов, прежде всего, во всей царской семье, а рисковать своим положением Распутин, в трезвом, по крайней мере, состоянии, не стал бы. А во дворце он ведь не пьянствовал, не напивался. Тут он мог владеть собою.
Притом… Распутин был слишком избалован петербургской знатью.
А царице во дни его фавора было сорок лет и в этом опасном для женщин возрасте она уже была некрасива, несвежа. Лицо ее, особенно губы, часто подергивались судорогами, нервные пятна покрывали его, выражение же ее лица никогда не отличалось особой привлекательностью.
Распутину нетрудно было сдержать себя.
Распутина убили. Убил Пуришкевич, подробно рассказавший об этом в своем дневнике; участвовали в убийстве князь Сумароков-Эльстон и великий князь Дмитрии Павлович.
Из этого убийства тогда пытались сотворить героическую поэму. Но как ни восторженно рассказывает об этом Пуришкевич, героического все-таки выходит очень мало.
Заманили безоружного Распутина четверо вооруженных людей в особняк Сумарокова-Эльстона. Приманкой служила — правда, отсутствовавшая — красавица жена Сумарокова-Эльстона, с которой Распутину обещали устроить знакомство. Травили Распутина цианистым калием в вине, и в пирожках, стреляли в него из двух револьверов, разбивали голову кистенем и еще чем-то, а потом стали, правда, неумело, но весьма обдуманно прятать концы в воду.
Пуришкевич скрылся, уехав в своем санитарном поезде, остальные участники, в том числе и великий князь, давали ложные показания и всячески отрицали свое участие…
Все это на героическую поэму как-то мало походит по стилю…
Притом, самое убийство Распутина… не напоминает ли это «доброе, старое» крепостное время, когда за провинившегося барчука секли его сверстника дворового мальчишку…
Не та же ли тут старая крепостническая психика?…
ГЛАВА 14
Катастрофа
Когда П. Н. Дурново, старый и опытный бюрократ и царедворец, предсказал Витте, что Николай II будет «вроде копии Павла Петровича, только в нашей современности», — это оказалось вполне оправдавшимся пророчеством.
Действительно, у «воспитанного», вежливого и застенчивого Николая, внешне очень податливого и увертливого, но внутренне чрезвычайно упрямого, не могло быть тех эксцессов прямой жестокости и необузданного бешенства, какие были обычны у Павла.
Но политика Николая, по своему безумию, нелепости, растерянности и непристойности, далеко оставила за собою все безумства сумасшедшего Павла.
Среди великих князей открыто говорили об опасности, угрожающей династии. Об опасности для России никто из них, конечно, не задумывался. А вот опасность для династии — это был вопрос шкурный, близкий и понятный всем членам дома Романовых.
Но с дней Павла прошло больше столетия.
Если стали невозможны со стороны царя те грубые и резкие проявления безумия, какими отличался Павел, то и все члены семьи Романовых как-то измельчали, выродились, утратили энергию и стали неспособны на дворцовый переворот. О необходимости устранения Николая II говорили, шептались; у иных, у Николая Николаевича, у Владимировичей, даже стали разыгрываться вожделения, но дальше разговоров и шушуканья дело не пошло. Даже на убийство Распутина потребовалась решимость стороннего человека, Пуришкевича, которому один из великих князей только помогал.
Была еще опасность.
Александра Федоровна, среди всяких своих одержимостей, была одержима также манией самодержавия, а так как из Николая II никак невозможно было выкроить настоящего самодержца в стиле Николая I, то явилось опасение, что Александра Федоровна вздумает сыграть Екатерину II. Тем более, что роль Петра Федоровича была Николаю более к лицу, чем роль Николая I.
Явились предположения о необходимости обезопасить династию от Александры Федоровны, заперев ее в монастырь.
Особенно усилились толки о необходимости избавиться от Александры Федоровны во время войны.
Хоть и англичанка по воспитанию и полуангличанка по происхождению, она все же была немецкой принцессой, и родной брат ее дрался против России. Шли толки об измене царицы, об ее симпатиях к немцам, о предательской переписке с Вильгельмом и т. д.
Возбуждал сомнения и патриотизм Распутина, а назначение Штюрмера, ставленника Распутина и царицы, человека с немецкой фамилией и вообще весьма подозрительных качеств, подлило масла в огонь.
О Распутине, даже о царице, о темных безответственных силах заговорили даже в Государственной думе, заговорили не только Милюков, но даже такой отъявленный монархист, как Пуришкевич.
А Николай, как нарочно, все больше попадал под влияние жены и Распутина. Правительство стало общим посмешищем, презираемое всеми.
Кавардак был совершенно неописуемый. До Штюрмера, до этого героя разгрома тверского земства, до этого субъекта, имевшего определенную репутацию вора и низкого льстеца, Николай дошел не сразу, а после головокружительной министерской чехарды.
Побывал в министрах Н. Маклаков, потешавший царя изображением «прыжка влюбленной пантеры» и проводивший с веселой наглостью откровенно черносотенную политику.
Был необыкновенно развязный Хвостов, который при докладах царю надевал погромный значок «Союза русского народа» с лентами; был Саблер, переименовавшийся в Девятовского и лебезивший перед Распутиным, Саблер, о котором Победоносцев, на вопрос, почему он терпит подле себя такого субъекта, мог только сказать:
— А кто нынче не подлец?
Был даже Курлов, о назначении которого постеснялись опубликовать через Сенат, так что в Сенате отказались принять какую-то бумагу, подписанную им, как товарищем министра внутренних дел. Наконец, был Штюрмер с Протопоповым, который оказался просто сумасшедшим, и именно тогда, когда его прогрессивный паралич стал явным, он показался Николаю самым подходящим министром.