Обитатели Ларонеля смотрели на нее по-прежнему, хотя на ней было элегантное платье ее собственной модели, безошибочно парижского стиля. На нее смотрели как на отверженную, как на женщину, которую лучше избегать любыми способами. И Жанна-Мари смотрела на свою дочь точно так же, как и все остальные жители Ларонеля. После первых вежливых приветствий Жанна-Мари, по-прежнему разносившая блюда и стаканы посетителям кафе, по-прежнему делавшая вид, что ей смешно, когда кто-нибудь щипал ее задницу и делал двусмысленное предложение, начала критиковать ее так же, как и остальные жители Ларонеля. Николь не успела сказать и слова ни о Киме, ни о Париже, ни о своем будущем.
– Как это неприлично. Платье обтягивает твою грудь. Ты выглядишь в глазах людей как падшая женщина, – сказала Жанна-Мари. Николь заметила, что руки у матери красные, кожа сухая и потрескавшаяся и что пальцы ее в заусенцах, которые кое-где кровоточили. Николь пожалела их, бедные, износившиеся от тяжелой работы руки своей матери. Такие же, как у матери, крупные, сильные руки были у Николь, но еще девочкой Николь поклялась, что они, ее руки, всегда будут чистыми и наманикюренными, кожа мягкой, безо всяких заусенцев, а ногти будут отливать розовым цветом. – Ты можешь дурить голову своим парижанам, – продолжала Жанна-Мари. – Но здесь, в Ларонеле, люди знают, что ты из себя представляешь. Незаконнорожденная, без роду без племени. Что уж тебе тут воображать о себе…
– Я посылаю тебе много денег. Тебе незачем работать. Тебе незачем сносить оскорбления этой шоферни. Тебе незачем терпеть, что тебя ежедневно тычут носом в твое прошлое, – сказала Николь, привыкшая не отвечать на критику своей матери. Она вместо этого начала критиковать мать. – Ты можешь уехать отсюда. Ты могла бы жить со всеми удобствами. Ты могла бы говорить людям, что ты вдова. Они уважали бы тебя. У тебя более чем достаточно денег, чтобы жить так, как ты хочешь.
– Не могу же я врать на каждом шагу, как это делают некоторые, – ответила ее мать тоном обвинителя. – К тому же я не умею жить на средства благотворителей, – добавила она гордо. – Николь ежемесячно посылала матери деньги, та принимала их, но никогда не тратила. Она складывала их в сундучок у себя дома и хранила в гардеробе, потому что не доверяла банкам.
– Я приехала в Ларонель, чтобы найти повара, – сказала Николь, стараясь побыстрее сменить тему разговора. Денежные чеки – вот все, чем она могла выразить свою любовь к матери; эта любовь была запрятана очень глубоко и привязывала ее к ней. Мать принимала ее чеки, но никогда не предъявляла их к оплате. Однако уже и то, что она их не возвращала, было большой победой Николь. Теперь Николь хотела показать матери, что она ищет помощи Жанны-Мари, уважает ее мнение. Николь изголодалась по нежности, ее мать тоже. Николь не испытывала ни стыда, ни ущемления своей гордости от того, что первой проявит свои чувства.
– Я хотела бы знать твое мнение. Ты хорошо разбираешься в людях, ты всех знаешь. Я хочу нанять кого-нибудь, кто хочет переехать в Париж.
– У тебя всегда фантастические идеи! Теперь тебе нужен повар! – сказала Жанна-Мари. – Неужели в Париже мало ресторанов? Зачем тебе повар? Произвести впечатление на горстку людей, которые не знают никого получше? На тех, кто не знает, откуда ты и что ты из себя представляешь?
– Мне нужен повар, потому что я собираюсь выйти замуж, – сказала Николь твердо.
Наконец-то! Она сообщила матери хорошие новости. Теперь-то она может быть счастлива! Теперь-то они смогут поладить друг с другом. Наконец-то у них будут отношения, которые должны быть между матерью и дочерью, теплые, нежные и искренние.
– Выйти замуж? Кому ты нужна?
Голос Жанны-Мари оскорбил Николь – столько в нем было презрения. Николь даже не смогла сразу ей ответить.
– Разве ты не счастлива? Я выхожу замуж! – ответила она. Она отчаянно хотела, чтобы мать делила ее радость и не отравляла ей эту радость.
– Женитьба? Мужчины всегда обещают жениться, когда хотят от тебя добиться кое-чего. Вот и все. Ты убедишься!
– Видимо, у тебя и у моего отца именно так дело и обстояло, – сказала Николь. – Но у меня все по-другому.
– Я поверю этому, когда увижу кольцо у тебя на пальце, – сказала Жанна-Мари. – Но не раньше!
– Я хочу пригласить тебя на свадьбу, – решительно сказала Николь. – Ты приедешь?
– Конечно, нет! Ты же знаешь, я не люблю Париж.
– Ты никогда не была в Париже, – сказала Николь. – Я сделаю тебе хороший гардероб. Ты будешь ходить повсюду, и люди будут с уважением относиться к тебе, потому что ты – моя мать, – продолжала Николь. – Разве ты не видишь, что вся твоя жизнь может стать счастливой и удобной!
– Я никогда не стала бы носить ту одежду, которую ты для меня сделаешь! – заявила Жанна-Мари. – Чтобы всем показывать свою грудь, как последняя проститутка! Ты же знаешь мою гордость.
– Хорошо, мама, – сказала Николь, изнуренная горечью аргументов, невозможностью пробиться к своей матери, неизбежностью критики и обвинений. Николь понимала, что хотя это и было нечестно, но мать мстила ей за годы унижения, когда каждый показывал на нее пальцем и отпускал оскорбительные замечания у нее за спиной. Когда Жанна-Мари смотрела на свою дочь, то видела лишь свой стыд, свою собственную неудачу в попытке устроить личную жизнь. Она не сумела найти человека, который бы оценил ее и который бы полюбил ее и женился на ней. После некоторого молчания, продемонстрировавшего, что ни одна из женщин не изменила своей точки зрения, но в то же время позволившего уйти гневу, Николь вновь спросила мать, не знает ли она хорошего повара. Кого-нибудь, кто захочет переехать в Париж.
– Луизет, дочь булочника.
Луизет было тридцать восемь лет, но выглядела она на пятьдесят восемь. Николь знала ее всю жизнь, также как и всех остальных обитателей Ларонеля. Луизет была замужем два года, потом муж бросил ее, уехал из Ларонеля, и о нем больше никто ничего не слышал. Поначалу Луизет даже обрадовалась. В ней даже появилась какая-то легкость. Но это было временное состояние. Постепенно Луизет смирилась со своим положением. Шли годы, и она все больше становилась похожа на старую деву, а не на женщину, которая когда-то была замужем.
Луизет жила с родителями и содержала их дом. Она была очень аккуратна, а вся ее чувственность, если таковая была у нее когда-то, находила выражение в том, как она готовила пищу. Она готовила самые ароматные фрикасе, самые нежные ростбифы, самую нежную картошку, самые зеленые молодые овощи и самые вкусные салаты. Когда Николь предложила ей жалованье, собственную комнату, возможность переехать в Париж из Ларонеля – а для нее, как и для иных обитателей Ларонеля, Париж был столицей мира, – уже через полчаса она получила согласие на все свои условия.
Уезжая из Ларонеля, Николь поклялась, как она делала всякий раз, бывая здесь, что никогда больше не вернется сюда. Она думала о том, что ее мать ни разу не поинтересовалась, чем она занимается в Париже, как она живет там. Она даже не спросила, за кого Николь собирается выходить замуж. Отсутствие интереса и любопытства к ней со стороны матери, с одной стороны, освобождали Николь, с другой стороны, заставляли ее чувствовать себя покинутой. У нее возникло чувство, что она свободна делать все, что ей вздумается, что на свете нет человека, который бы по-настоящему беспокоился о ней. Интересно, а Ким когда-нибудь по-настоящему сумеет осознать, что именно он для нее значил?
Луизет сидела рядом с Николь и внимательно изучала свою новую хозяйку. Она была убеждена, что та употребляла и пудру, и помаду, но так искусно, что и при ближайшем рассмотрении их не было видно.
Луизет думала, как долго она будет жить в Париже, что сулят ей эти неожиданные перемены.
3
– Почему ты не разрешила мне поехать с тобой в Ларонель? – спросил Ким Николь, когда та вернулась в Париж. – Чего ты так стыдишься, Николь?
– У меня нет отца, – сказала Николь. В этих простых словах заключалась правда, которую она открыла в первый раз в своей жизни.