— И в самом деле, какие же мы скоты, если даже перед священником не можем попридержать язык! А как же мы лаемся, когда нас не слышат? — добавил Культяпка.
Ругатель, Сопляк и Шакал хотели тоже что-то сказать, но фратер, не слушая их, заговорил со слугой.
— Та-ак! — протянул он, поднося к глазам стакан с вином. — Это старое вино или молодое, а, Иероним?
— Да, старое… впрочем, нет, молодое… Собственно, ни старое, ни молодое! — ответил сбитый с толку староста, разозленный замечанием родственников.
— Как так, — спросил Брне, — «ни старое, ни молодое»? — И, не дождавшись ответа, выпил до дна и поставил стакан перед Степаном.
— Видишь ли, осталось у меня пять барилов прошлогоднего, да перед сбором винограда цена на вино упала, вот я и смешал старое с молодым; молодого надавил тринадцать барилов и все перелил вон в ту бочку; чуть поболе восемнадцати барилов, вот так-то…
— Понравилось ли только? — прервала его Хорчиха, обращаясь к фратеру.
— Ей-богу, неплохое! — ответил Степан и принялся лущить яйцо.
— Та-а-а-ак! А не худо бы и братьям промочить горло?.. Вы как, ужинали?
— Да, да!
— Та-а-ак! Дай им выпить!
— Спасибо! Спасибо!
Космач взял стоявшую перед детьми корчагу и направился к бочке, но Храпун остановил его:
— Только не мешай с коминяком! Не надо!
— Нам дома своего коминяка хватает! — крикнул Шакал.
— Не мешай, не мешай! — загалдели все разом.
Космач, точно его пчела в нос ужалила, надул щеки, натопорщил усы и, оскалив зубы, проворчал:
— Что с вами, люди, зачем вам цельное вино? Тут нет и двух стаканов коминяка!
— Да тут, клянусь богом, чуть не полный кувшин! — крикнул один из Зубастых, заглянув в нее.
Все прыснули.
Хорчиха вырвала из рук мужа кувшин, вылила коминяк и подошла к бочке. Все, затаив дыхание, слушали, как струйкой лилось вино. Тем временем фра Квашня вынул какую-то бумагу и углубился в чтение.
Шакал поднялся, принял из рук снохи полный кувшин и снял шапку.
Остальные гости тоже поднялись и обнажили головы.
Фратер, не отрываясь от бумаги, сказал:
— Степан, главное, задай лошади корму! А потом позаботься о постели, да поскорее!
Слуга вышел, за ним увязался Баконя.
Шакал кашлянул, как это делают, когда хотят привлечь к себе внимание. Однако это не помогло, и тогда он громко произнес:
— Вра Брне!
Когда фратер поднял голову, брат заговорил:
— За здоровье милости вашей достославной, что всегда остается для нас достопамятной, ибо всегда она наши помыслы и душу исповедует и среди нас, грешных, ходит, словно сама мудрость среди стада волов, ободряет нас и светит нам, роза небесная, как свеча сквозь дым ладана! Пусть же следует за тобой удача всяческая пред богом и цесарем, пред епископом и провинциалом{7}, настоятелем и народом — на этом свете тела ради, а на том ради души! Подобно тому как ты стягиваешь себя священным веревчатым поясом, стяни всякую печаль, благослови всякое начинание, даруй веру и терпение и всяческое благоволение; ведь душа не раздвояется, а в конце ждет покаяние и молитва, цель твоя великая. Прибыл ты, наша роза, точно вестник девы Марии, Иисуса сладчайшего, Иосифа праведного. Чтобы, подобно Иисусу, сокрушить змия-искусителя, что вложил цветок в горькие уста свои, а проклятый сатана напоил их ядом! Подобно тому как усердны были все наши священники, числом двадцать три до тебя, пусть так же будет и после тебя! А ты поешь псалмы и молитвы читаешь. Как всеведущий бог, ибо мудрость, честность, боголюбие, покаяние, сила, красота, любовь, душевность, радость, смирение сыплются из тебя, как из мешка! И наконец, наш дорогой, благословенный достославный, верный и смиренный, раз ты носил, сеял, просеял, доставил и вниз к воде и вверх к горе, то, значит, и головой чуешь, и ушами видишь, и легко тому, у кого под пятами обувь, а душа крестом умыта! Пусть же красуется тот, кто болеет этой святой целью, как ты, вра Брне, как все наши предки святые отцы! Итак, алвундандара[9], да здравствует наша гордость, вра Брне!
— Будь здоров! — воскликнули Ерковичи.
— Мастак здравицы говорить! — промолвил Храпун, покачивая головой.
— Мастак, ничего не скажешь!
— Убей его бог, если б учился, вот была бы голова!
— Я мало что и понял!
— А я и вовсе ничего!
И все восторгались непонятной речью. Ведь в приходах святого Франциска, обращаясь со здравицей к ученому человеку или пытаясь выбраться из затруднительного положения перед учеными людьми, принято говорить так, чтобы другие ничего не поняли. Шакал в этих делах был такой мастак, что иной раз и сам себя не понимал. Два-три раза он произносил подобные речи в монастыре, несколько раз в городе по случаю выборов в магистрат, и неизменно больше всего он бывал потрясен сам, а за ним все те, кто понимали еще меньше его.