-- Прости, доченька, прости, не углядела!.. -- Рядом с мамой стояли тетя Ксения, державшая на руках Колю и Витю, сестричка Люся, и все они, кроме Пети, почему-то плакали. Видно, перепугались за меня.
Потом подошел немец, крикнул, и все поплелись дальше по дороге. Я шла и думала, что опять сделала маме больно, но ведь не хотела этого, а получилось.
На другой день после случая на мосту остановились у крытых соломой построек. Тетя Ксения узнала, что в них наши пленные и что теперь их никуда не погонят. Разместились в длинном сарае -- бывшей конюшне. Он был подальше от сараев с пленными. Спать придется на полу, подстилая солому. Кто поздоровей, тех станут гонять на работу, маму и тетю Ксению определили стирать белье для пленных и варить на всех баланду. Баланда -- жидкая, противная, но другого ничего давать не будут. Петю заставили подносить к котлам дрова и хворост. Один раз он не захотел идти за хворостом, так немец его догнал и чуть не оторвал ухо. Затем отбросил к стене сарая и даже хотел застрелить. Но прибежала тетя Ксения и упросила, чтобы он этого не делал. Потом вместе с Петей собирала и носила хворост. Порванное ухо покраснело, и Пете было больно спать. Витя пока не поправлялся и молча лежал на соломенной подстилке. Люся, когда мама была на работе, нянчила Колю. Я ей помогала. Потом Витя стал понемногу ходить, но его надо было кому-то поддерживать.
Мама приходила с работы, кормила всех баландой и радовалась, что Вите стало лучше и его меньше сводила судорога. А ведь она думала, что Витя никогда не станет ходить.
Место в сарае выбрали удобное -- подальше от входной двери, где не было сквозняков. Мама боялась нас простудить. Я засыпала не сразу. Витя ложился рядом с Петей, и они сразу отключались. Петя теперь ни на шаг от Вити: учит ходить и выносит погреться на солнышке. Иногда мама клала меня рядом с собой. Гладила по головке и шептала тете Ксении:
-- Она у меня такая переживательная, что сразу не заснет, а со мной... спит. -- Помолчав, продолжала: -- Помнишь, как Тишу с Васей провожали?
-- Как не помнить -- столько было слез.
-- А как Люсина учительница плакала?
-- Помню. И как тебя потом успокаивала, что Тихон Григорьевич вернется.
-- Зина после этого сказала, что будет, как Анна Павловна -- учительницей. Говорю ей: станешь, дочка, и учительницей, ты у нас с папой умная.
Я слушала этот разговор и вспоминала, как жили до войны и как провожали дядю Алешу и папу с дядей Васей. Все так изменилось, что плакать хочется. Хорошо, что мама рядом.
Легкая, ласковая рука мамы гладила меня по головке, и я засыпала. Если спала не рядом с мамой, то делала вид, что уснула, а сама слушала, о чем она шепчется с тетей Ксенией. Один раз так расстроилась, что чуть не заплакала. Это когда тетя Ксения сказала маме, что могла бы с Петей запросто уйти из лагеря, да ее с детишками жалко бросать. Потом подумала и сказала, что никуда не уйдет и до конца будет вместе с нами. Мама молчала, молчала и расплакалась. Мне тоже вместе с ней хотелось зареветь, но стерпела.
В другой раз тетя Ксения рассказала маме про солдата-итальянца. Он добрый и ей по секрету сказал, что наши там, за Доном, вот-вот пойдут вперед. Меня эта новость страшно обрадовала, и я долго не могла уснуть, представляя, как вернемся домой, я найду там свою куклу и больше нас никуда из дома не погонят. А потом вернется с фронта папа, маме и нам с ним будет легче. Так размечталась, что стала что-то шептать, а мама тихонько спросила: "Ты не спишь, Зина?" Но я промолчала. Как мне казалось, и маме с тетей Ксенией такой новости можно б было порадоваться, а они плачут. Тетя Ксения потому, что дядя Вася погиб на войне и ей теперь ждать некого, а мама -- не знала, жив ли папа. Как жить-то потом без него? Успокаивая маму, тетя Ксения говорила, что Тихон обязательно вернется, ради детей Бог не даст ему умереть. Больше всего по ночам мама и тетя Ксения разговаривали про плохую еду и что со всеми нами дальше будет.
Витя стал сам ходить: неуверенно, шатаясь из стороны в сторону, но пошел. Все так были рады, особенно мама и Петя. К тому времени наступила холодная и снежная зима, завывал ветер и на улицу не выскочишь. Все дыры в стенах сарая замазали конским навозом, но все равно продувало и спать было холодно. Поставили печку, топили чем придется. С работы приходили взрослые и укладывались друг около друга спать в одежде. За ночь все надышат, и становится чуть-чуть теплей.
Я заболела: то ли из сарая выскочила полураздетая, то ли ночью одеяльце с себя сбросила или от холодного пола. Болело горлышко, бил озноб и донимал кашель. Тетя Ксения решилась сходить в соседнее село за картошкой. Ведь ее не только едят, но от пара сваренной картошки лечатся. Собрали с мамой кое-какие вещички на обмен, а вечером в сарай зашли два солдата-итальянца: тетя пойдет, когда они службу нести будут. Один итальянец, небольшого роста и в короткой шинели долго смотрел на меня, а потом подошел и погладил по головке. Увидела на его щеках слезы. Мама после сказала, что у него дома есть такая же, как я, девочка.
Рано утром тетя Ксения ушла в село и вернулась, когда было совсем темно. Зато принесла немного картошки, две тыквы и несколько свекол. Мама решила сразу же сварить картошки. Своего чугунка не было, и она у кого-то попросила. Когда картошка сварилась, она принесла ее в сарай и заставила меня дышать картофельным паром, для чего голову над чугунком накрыла одеялом. Долго дышать паром было просто невозможно, и я сбросила одеяло с головы.
Лечение паром картошки не помогло: тело пылало жаром, я теряла сознание и бредила. Маме разрешили пока не выходить на работу. А мне становилось все хуже и хуже. В беспамятстве, говорила позже мама, мои губы всегда что-то шептали.
-- О чем это она? -- спросила как-то маму тетя Ксения. Она нагибалась к моим спекшимся губкам и долго со слезами прислушивалась.
-- Просит куклу Катю, -- отвечала устало. Гладя мою головку, говорила: -- Потерпи, дочка, потерпи, теперь немного ждать осталось.
На какое-то время я забывалась, потом начинала плакать и уже не шепотом, а громко просить маму, чтобы она меня не бросила.
-- Да разве я брошу свою кровинушку, разве способна на это? -- вскрикивала мама. Я вновь затихала, но ненадолго. Иногда днем заглядывала в сарай тетя Ксения, передавала что-нибудь поесть, чаще ту же баланду с травянисто-черным, как кусок мыла, хлебом. Рассказав про последние новости, уходила. Теперь она работала за себя и мою маму. А мама, словно наседка, крутилась возле нас. Больных становилось все больше и больше. Между собой все делились, чем могли: лечебными травами, припрятанными кусочками еды, а чаще -- просто проявляли человеческое внимание. Если б не это внимание и забота, вряд ли многие детишки выжили бы. Осталась живой и я, выжили братики, сестричка и двоюродный брат Петя.
...Этого дня все так ждали... Столько дней и ночей просили Господа Бога, чтобы побыстрей к нам пришли наши Освободители. А когда долгожданное свершилось, то не сразу поверили, что, наконец-то, мы свободны. Еще с утра вокруг гремела орудийная канонада, слышались голоса немцев и итальянцев и из сарая никто не выходил. Когда стрельба стихла, кто-то вышел и вскоре, открыв настежь дверь, закричал:
-- Свобода! Свобода!
Мама с тетей Ксенией стали лихорадочно думать, что же делать. Первое, что пришло им в голову, -- немедленно уходить из холодного и опостылевшего сарая. Но куда с детьми-то, да еще в зимнюю стужу? Может, отложить до завтра, сомневались они, а с утречка -- в путь-дорогу? Посоветовавшись с другими, твердо решили:
-- Нет, нет и нет. Только сейчас и всем вместе. -- Вспомнили, что в селе Лебединка есть бабушкины родственники, уж они-то нас встретят, пустят переночевать и ребятишек потеплей оденут. От Лебединки до Томилинки идти еще ближе. Там, у бабушки, дозимуем и в Грушевое на разведку можно сходить. Цел ли дом? Можно ли в нем жить?