Не теряя времени, мама и тетя Ксения стали нас обувать и укутывать. Кому-то достались и деревянные башмаки, их обматывали кусками одеяла. Чего уж жалеть, лишь бы дойти и ноги не обморозить. Испытывая радость возвращения к бабушке (маминой маме), мы были во всем послушны и вскоре вышли на проторенную дорогу. По ней уже гуськом двигались освобожденные люди: оставаться в сарае никто не захотел.
...С тех пор пролетело немало времени. Зинаида Тихоновна всю жизнь проработала преподавателем в учебном заведении, сама стала матерью и бабушкой.
-- Всегда поражалась терпению и выносливости моей мамы, -- говорит, вздыхая. -- Не знаю, как все это перенесла маленькая, худенькая женщина. Как же надо было любить нас, чтобы сохранить в тех нечеловеческих условиях жизни! Как она была предана нашему отцу, вернувшемуся с фронта инвалидом! Ее любовь помогла всем нам выжить. Мама верила, что нас обязательно освободят, она жила ради нас и папы. Рядом с нею были такие же простые и добрые женщины, готовые ради своих детей на самопожертвование. Это старшая сестра мамы тетя Ксения, наша соседка тетя Даша, и сколько их таких было! Все они прошли тот кошмарный путь и выдержали.
В конце января 1943 года, уже находясь у бабушки в Томилинке, мы наблюдали, как нескончаемой лентой плелись по разбитой дороге немцы. Их гнали целый день, с утра до вечера. В рваных шинелях, закутанные в одеяла, обмороженные, в ботинках, обмотанных тряпками, они представляли собой жалкую картину. Но у нас к ним не было чувства злобы или мести, хотя злиться было за что. Незадолго до этого тетя Ксения побывала в родном селе. Мы были страшно опечалены, что от нашего дома ничего не осталось, -- он был полностью снесен. Но закопанные мамой в погребе документы остались целехонькими.
Помню, когда проходили колонны пленных, то моя бабушка вынесла им в миске вареную картошку. Пленные ее тут же расхватали. Солдат, охранявший пленных, сказал бабушке:
-- Глянь, старая, сколь у самой-то ртов!
А мы стояли рядом с нашими мамами и далеко не детскими глазами смотрели на еще недавно такую грозную немчуру, а теперь -- жалкую и беззащитную толпу голодных и больных людей. До сего времени мучает вопрос -- зачем они нам и себе принесли столько горя? Неужели нельзя было жить в мире?
Взрывы в урочище Круглом
Зима. Лыково. Утро как утро: вьется дымок из печных труб, изредка скрипят и хлопают двери, у военных складов сменили часовых. Заметая верховым снегом дороги и траншеи, ветер гонит мелкими ручейками поземку. Траншей на подступах к селу столько, что мадьяры расчищать их не успевают. Село словно утонуло в снегах.
К обеду мадьяры вдруг засуетились, забегали, закричали о чем-то, потом начали прогревать машины и выстраивать их в колонну. К чему бы это? Неужели наших ждут? Но на левом берегу Дона -- тишина. Под вечер оккупанты стали спешно грузиться по машинам. Несколько солдат на лыжах с факелами разъехались по селу и стали поджигать дома, конюшни, воловню -- там, где находился склад с боеприпасами. Заполыхали фермы, правление колхоза и десятки домов, в которых мадьяры жили. Хорошо, что из домов еще раньше отселили всех жильцов. Головные машины, окутавшись дымом, медленно тронулись на выезд, но вскоре попали колесами в занесенные снегом траншеи и ни с места. Задние попытались их объехать и тоже забуксовали. Мадьяры нервничали: еще бы, ведь с минуты на минуту начнут взрываться боеприпасы. Рыжий комендант носился от машины к машине, грозил, кричал, умолял солдат вытолкнуть грузовики из траншей. Те вылезли, но выталкивать машины не стали, а бросились кто на лыжах, кто с санками пешком в сторону Большедмитриевки. Только скрылись, как начались взрывы, столбы огня и дыма взметнулись высоко в небо. Это был страшный фейерверк вслед уходящим оккупантам. Но далеко уйти им не удастся: у Гришевской горы их встретят наши танки и будет бой, для многих мадьяр -- последний. А в Лыково в ту ночь еще долго гремели взрывы.
...Дед Матвей Ваську с Колькой, как внуки ни упрашивали, вечером из дома не выпустил. А им так хотелось хотя бы одним глазком увидеть, что творится вокруг.
"Толик небось забрался на сарай и все-все оттуда видит, -- представляли они и вздыхали. -- Ему мать разрешает, а дед боится!" Спать не хотелось, да и как уснешь, если завтра ожидается что-то такое, от чего сердце замирало. Мать подошла к печке и плотней задернула матерчатую шторку, будто она могла спасти детей от нечаянно залетевших в дом шальных осколков. Помолившись на висевшую в углу икону, мать легла в кровать, долго ворочалась и вздыхала. А взрывы то гремели один за другим, то на какое-то время затихали, и в этой тишине было слышно, как под стрехой завывал январский вечер да снеговая поземка шуршала по оконным рамам. А потом совсем рядом опять гукали взрывы, не давая ребятам уснуть. Пуржило до утра. Сугробы намело под самые окна, а где и под крыши.
Наконец начало светать. Как раз в это время, переправившись через Дон, передовые части советских войск со стороны Андреевки двинулись в обход Лыково наперерез отступавшим мадьярам и итальянцам. В село несколько бронемашин все же заскочили, но, постояв у еще дымившегося правления колхоза, водители развернули юркие бронемашины и поспешили догонять своих. Было еще рано, а на улицах совсем пусто. Высунувшись из люков, красноармейцы наблюдали довольно печальную картину: остовы сгоревших домов и многих других построек. Мадьяры так спешили, что побросали грузовики, орудия, танкетки...
Пурга тем временем поутихла, поземка прекратилась. В синих прогалах клочкообразных туч изредка появлялось утреннее солнце. Оно было так низко от кромки земли, что совсем не грело. Намаявшись за ночь, Васька с Колькой ничего этого не видели, так как утро проспали, а когда проснулись, то долго ныли, что их никто не разбудил.
Выскочив из избы, братья малость постояли, огляделись и побежали в конец улицы, где виднелись брошенные мадьярами машины. Как же их не посмотреть?
-- Понеслись что угорелые, -- покачала головой мать Анна.
-- Пущай погоняют, -- услышала голос свекора, стоявшего на крылечке. Он был тепло одет и в настроении. Придерживаясь рукой за перильца, Матвей осторожно спустился с крыльца и, хрумкая валенками по снегу, вышел на средину улицы. Тут обзор был побольше. Старик увидел, как вышел из дома Сашко Гусев, а чуть дальше, у своей избы, появился Иван Сизов. Махнув рукой, Матвей пошел им навстречу. Из сеней выглянула баба Галя, что-то хотела ему сказать, да раздумала и закрыла сенную дверь. Старики вскоре сошлись и начали свои "тары-бары": говорили громко, размахивали руками -- теперь-то кого бояться, чай, свои вернулись. Пошли гуськом к правлению колхоза. Оно сгорело дотла, видно, мадьяры бензина не пожалели. Торчала лишь полуобвалившаяся кирпичная печка, да кучи золы и разного жестяного хлама. Лыковцы словно ждали сигнала для сбора. Со всех улиц и переулков к сгоревшему правлению потянулись людские ручейки, и вскоре толпа загудела: сразу и не поймешь, о чем говорят. Об этом можно было лишь догадываться по отдельным фразам да громким выкрикам:
-- Если наши через Дон перебрались -- теперь не остановить... Вот поглядишь, попадут гады в мешок... В клещи их, в клещи!.. Против наших у них кишка тонка!.. -- Свои речи лыковцы сопровождали мимикой и энергичными жестами. Радость освобождения от оккупантов каждый выражал по-своему. Дед Иван Сизов веско сказал, что теперь мадьяр будут лупить до тех самых мест, откудова они к нам пришли. Дед Матвей слушал, кивал головой, кашлял, сморкался: он еще полностью не выздоровел. Другие сокрушались: сколь домов и ферм вражины попалили -- где жить-то и скот держать теперь? Особый разговор -- подготовка к весеннему севу: чем сеять, кому -- людей, кроме стариков, баб да детишек, нет. Зерна тоже нет, вся надежда на помощь "сверху". А помогут ли?