Город устоял, заплатив немалую цену за спасение. Хмурые горожане и немногочисленные рабы возились с новыми створками ворот, хотя вряд ли в ближайшее время найдутся безумцы, решившие вновь испытать крепость белых стен.
Воалус медленно шёл по замусоренным улицам, и ему казалось, что город пал перед мощью штурмующих. Нигде не было видно пьяных солдат, пьющих в честь победы и в память о павших сослуживцах. Не плясали уличные танцовщицы, завлекая мужчин томными взглядами в тенета любви. Не было слышно ни музыки, ни стихов, и даже уличные торговцы не торопились расхваливать свой товар, как будто устыдившись своей каждодневной лжи.
А за завоевателя вполне сошёл бы избранный, неспешно шагающий к храму Неназываемого. Сотни и тысячи взглядов неотступно сопровождали его. Каждый встречный склонялся перед ним до земли и спешно уходил в ближайшую подворотню, чтобы присоединиться к безмолвным наблюдателям. Он был сегодня победителем, спасителем и тенью одного из великих покровителей города, но к нему не спешили с лестью и дарами, и не было во взглядах любви и восхищения.
Родной город в который раз предал его.
Прохожие, среди которых было немало знакомых или друзей, не торопились признать Воалуса и пригласить его на выпивку или сыграть в кости. Точно так же, как и сам он, эти люди считали мгновения оставшиеся до заката, когда жуткий труп утратит подобие жизни, влитое в него богом войны. Только немногие уцелевшие псы войны следовали за своим вожаком, такие же безжалостные и кровожадные — но живые.
Жить! Смаковать каждый глоток воздуха и каждое биение сердца! Любить и ненавидеть, сражаться и пьянствовать, просыпаться каждый день с больной головой в постели с очередной незнакомой женщиной. Болеть и страдать, испытывать жажду и холод, просто существовать!
Воалус и не представлял, как ему не хочется покидать этот жестокий мир и свои нелепые страсти. Должно быть, слишком жестоко требовать от человека, чтобы он умирал второй раз за день. Его влекла в храм Неназываемого призрачная надежда на спасение. Ведь один раз ему уже удалось отсрочить окончательную смерть, почему бы не повторить удавшееся.
Сегодня кровожадный бог насытился вволю. Ужасные крики пытаемых на алтарях дикарей, должно быть, можно было услышать с другого конца города. Нескончаемым потоком к храму волокли искалеченных, изуродованных дикарей, всё ещё способных испытать боль под искусными руками жрецов, наполнить всё ещё текущей кровью один из бесчисленных бокалов безжалостного божества.
Воалус шагнул в жаркую, наполненную кислой болью и солёной кровью полутьму храма и внезапно успокоился. В этом мрачном святилище он уже умер один раз — и поднялся, чтобы свершить свою месть. Он оплатил дар бога. Оплатил с лихвой. В эту ночь умерло погубившее его семейство, умерли все его враги и недоброжелатели. В этот день умерли тысячи дикарей — и Воалус был причиной половины этих смертей. Бояться больше нечего, ведь он и так мёртв.
Избранный поднял голову и встретился взглядом с богом. Немногие могли похвастаться тем, что смотрели в эти пылающие глазницы и остались живы. На отвратительном лице состоящей из крови и огня твари появилась улыбка, предвещающая смерть и немыслимые муки святотатцу, но страх остался где-то далеко, за гранью прошлой жизни. Воалус с ненавистью смотрел на последнего из своих врагов, в отличие от простых смертных недоступного для мести. Сейчас он не мог понять, отчего это гнусное чудовище кормят и ублажают, откуда берутся эти страх и преклонение в душах самых могущественных и просвещенных людей мира.
— Я отрекаюсь от тебя, — почти неслышно вытолкнули сухие губы мёртвого воина. — Именем своим и властью всех сил, коими владею, проклинаю тебя, и обрекаю на голод и забвение.
И тварь захохотала так, что храм задрожал до самого основания. Со стен сыпались украшения, бесчисленные кубки с кровью содрогались и раскачивались, расплёскивая драгоценную жидкость по грязному полу. Пламя в очагах и светильниках яростно металась и плевалось искрами.
В храме сразу стало свободнее — самые малодушные из посетителей в ужасе сбежали, а храбрые пали лицами в напоённую кровью грязь, не желая привлекать внимание божества. Жрецы засуетились ещё старательнее, спешно добивая тех рабов, что уже не так вдохновенно вопили, и заменяя их свежими жертвами. Три высших жреца, стоящих в центре святилища, у главного алтаря, распахнули свои одеяния и плеснули по черпаку какой-то дымящейся дряни себе на грудь. Их дружный вой мало напоминал молитву, но явно пришёлся по душе Неназываемому — божество перевело взор на своих служителей и принялось жадно хлебать из кубков, загромоздивших главный алтарь.