- Эх, товарищ капитан...
- Танки спать не дают, - пробормотал наводчик Степанов.
Застенчиво, тихонько он поерзал на станине, короткий, толстоватый в теле, расставив ноги, туго обвитые обмотками. Ответил и кашлянул, потер, потеребил широкое, как блин, лицо свое, как бы очищая его, зачем-то посмотрел на руку. Пальцы дрожали.
- На окраину танки вышли. Лупят по высоте прямой наводкой, - снова произнес он виновато. - Видать, сильно жиманули наших в городе? Драпанули там... Может, наш фланг только и стоит?
- Жиманули? - переспросил Новиков.
- Может, этой ночью и в живых нас не будет, товарищ капитан, - робко проговорил Степанов, опять потирая, теребя круглые мягкие щеки.
- Еще на вашей свадьбе после войны водку будем пить, - сказал убежденно Новиков. - Невеста есть у вас? Ждет, наверно.
Степанов с насилием улыбнулся.
- Да, женат я, товарищ капитан. Как раз после школы вышло.
- Терпежу, значит, ниякого, - ядовито вставил Порохонько, по-прежнему прижимаясь подбородком к коленям. - Будь ты, малец, в моей школе, посоветовал бы я твоей мамке снять с тебя штаники да налагать по вопросительному знаку, щоб знал, яка она, алгебра жизни. С жинкой спать нехитрое дело. - И с обычной своей независимостью обратился к Новикову: Правильно чи не правильно, товарищ капитан?
Однако то, что Степанов, парень неповоротливый, добрый, застенчивый, был женат, вызвало в Новикове странное чувство, похожее на удивление и любопытство к нему, - оказывается, этот парень испытал то, что не суждено было испытать самому Новикову.
- Это вы, Степанов, хорошо сделали, - заметил Новиков. - И дети есть?
- Не успели мы, - пробормотал Степанов.
- А это плохо, - сказал Новиков, как будто сам имел семью. - После войны солдата должны ждать дети.
Близкий выстрел выделился из звуков боя, раскатисто ударил по высоте со стороны города. Разрыв вырос шагах в тридцати правее орудия. Опадала земля. Осколки, прерывисто фырча, прошли над огневой, увесисто зашлепали за бруствером. И сейчас же за высотой отчетливо простучал пулемет - пули пронеслись левее орудия.
Все смотрели на город.
- Здоровая жаба плюхнула, всамделе танки прорвались к окраинам, произнес Ремешков, покосившись туда, где упали осколки, но голову не пригнул, только слегка подался книзу.
- Товарищ капитан, видели? Где они, фрицы? - встрепенувшись, с хрипотцой заговорил Степанов. - Под нос зашли. Не выдержали там, а мы стоим...
Теперь все вопросительно глядели на Новикова. Солдаты вроде бы ждали от него подтверждения, что немцы действительно прорвались к окраинам города, что на пространстве между окраиной и высотой, по-видимому, уже мало пехоты или вовсе нет ее.
Новиков знал: могло быть то и другое, но, что бы ни говорил он сейчас успокоительное, обнадеживающее, лживо-бодрое, это не рассеяло бы тупой тревоги, и понимал, что успокаивать солдат не имело смысла. И Новиков сказал резко:
- Убедить себя в том, что немцы захватят город и прорвутся в Чехословакию, легче всего. Но если они прорвутся, а мы их пропустим, считайте, Степанов, что война продлится. Хотите этого? Я тоже нет. А мы можем их пропустить, и они уйдут без боя. Спокойно уйдут, подавят восстание словаков, чтобы воевать потом. Вы поняли? На какой черт тогда положили здесь половину батареи? Да и не только мы!.. Что молчите, Степанов?
- Да что вы, товарищ капитан? Да я же просто... - забормотал в замешательстве, все щупая, дергая мясистые щеки.
- Ладно, бывает. Будем считать, что этого разговора не было, - уже дружески сказал Новиков и чуть-чуть улыбнулся. - Ремешков, что вы это тут рассказывали? Не секрет - послушаю, секрет - уйду.
- Тоже чушь плел про якусь старушку, - насмешливо-мрачно проговорил Порохонько и отмахнулся. - Лягалов был, тот рассказывал про мирную жизнь. Як писал. А это так - баланда, рвет с нее... Брешет лучше, чем конь бегает!
Ремешков помялся, заморгал белыми ресницами.
- Нет, серьезно, не врал я, честное слово, товарищ капитан, - заговорил он с запинкой, казалось оправдываясь. - Пошла у нас одна старушка в лес за ежевикой. Нет, ты, Порохонько, рукой не махай, это правда, честное слово. Ну вот, пошла... и упала. А у нас много колодцев высохших в лесу, и змей там всяких по-олно. Ну, нашли эту старушку соседние колхозники дней через пять всю в змеях - мертвая...
И Ремешков таинственно, вприщур проследил за полетом реактивных мин среди зарева. Он, похоже было, ждал, что его будут просить рассказывать дальше и подробнее. Но солдаты молчали.
- Змеи? - скрипучим баритоном спросил старшина Горбачев, завозившись под плащ-палаткой: видимо, проснулся только что.
Ремешков взглянул в сторону ящиков, сниженным голосом подтвердил:
- Ну да, гадюки и всякие там...
- Ни одна бы не ушла! - заспанно рокотнул из-под плащ-палатки Горбачев и, сладко зевнув, крякнул.
- Как это так? Кто? - не понял Ремешков.
- Всех бы передушил! - сказал Горбачев, поворачиваясь на ящиках. Нашел чем пугать.
- Так же змей много. Ну, уж брось ты!
- А-а! Чепуха гороховая! Всех бы передавил! Чего бросать? Ни одной не осталось бы. А ты бы нет?
- О себе не думал, - ответил Ремешков обиженно.
- Это кто ж тебя так учил? В каких школах?
Горбачев не откинул плащ-палатки, не встал - он, крякая сонно, нажимом ног немного стянул сапоги, потом, не дождавшись ответа, затих на боку, задышал спокойно и ровно - так мог спать лишь физически крепкий, здоровый человек.
- Странная история, - сказал Новиков без улыбки; он помнил, как прорывался вместе с Ремешковым к орудиям Овчинникова, и ему не хотелось обижать его. - Очень странная, но довольно интересная. - И, вставая, добавил: - Будет связь - вызвать. Я - ко второму орудию.
Справа ударил танк по высоте.
Только сейчас, наедине с собой, шагая к орудию Алешина, он мог тщательно взвесить всю серьезность создавшегося положения. Было ясно: бой в городе, длившийся вторые сутки, достиг того предела, когда достаточно легкого перевеса сил немцев - и судьба города будет решена: его сдадут. И этот перевес был у немцев. Это была та прорвавшаяся из Ривн группировка, что после утреннего боя отошла в лес, сохраняя танки, и прекратила атаки перед высотой. Все, что видел Новиков в котловине, когда шли к орудиям Овчинникова, убеждало: немцы разминируют поле, открывая проходы к озеру, к переправе и к высоте. Но медлительность их была загадочна, до конца непонятна ему. Он хотел и не мог точно предугадать, что случится этой ночью, через минуту, через час или к утру, и все же не верил, что сдадут этот город, что немцы уйдут через границу в Чехословакию. В этом была большая невозможность, чем потерять все, что связывало его с людьми, с которыми он дошел до Карпат.