— Мистер Колдуэлл, — сказал профессор Крикс, — что мне делать с этими деньгами? Мне деньги не нужны. Как вы думаете, сколько мне осталось жить?
— Тогда что вы хотите? — спросил мистер Колдуэлл. — Назовите вашу цену.
— Я хочу повеселиться на празднике святого Винсента Золотого. Это будет как раз завтра. И чтобы у меня было вдоволь вина, и я бы напился по этому случаю и распевал бы дорогие его сердцу псалмы.
— В таком случае, профессор, я могу воздвигнуть в его честь памятник — или его статую, если хотите, — и сделать подношение церкви святого Винсента Золотого.
— Какой от этого толк, мистер Колдуэлл! Уже много лет, как Римская католическая церковь изгнала бедного Винсента и заменила его святыми Кристофером и Филоменой, а также многими, многими другими. Никто из нас — и я в том числе — больше не принадлежим нашей церкви, с нами все кончено. Всего хорошего, мистер Колдуэлл.
— Подождите! Я могу сделать подношение и святой Католической церкви. Они служат живущим. Я построю больницы имени святого Винсента. Вот что вы сможете сделать ради святого Винсента Золотого, если завтра со мной встретитесь; Церковь не отвергнет помощи неимущим.
И снова на том конце трансатлантической линии раздался смех.
— Мистер Колдуэлл, старому доброму святому Винсенту нужны возлияния в его честь и святые слова. Они нужны ему здесь, в Брюсселе, на его родине. И вообще — с какой стати вы предлагаете мне такие деньги за неугодную науку — настолько неугодную, что даже в молодые годы мне приходилось преподавать ее под названием “История средних веков”? Почему?
— Тогда, сэр, позвольте задать вам вопрос. Почему вы так настаиваете на личном участии во всех этих церемониях? Почему вы не хотите предоставить это другим?
— Потому, мистер Колдуэлл, что я единственный, кто намерен делать возлияния по случаю дня святого Винсента. Я — последний.
— Я это устрою.
— Да лжете вы. Какое вам дело до святого покровителя алхимии? Вот уже более ста лет эта наука предана анафеме. Но я тем не менее беру на себя смелость утверждать, что вся западная наука началась с алхимии, кто бы там что ни говорил. И что бы ни думал по этому поводу университет. У каждой науки есть свои изъяны. Разве кто-нибудь называет физику предрассудком только потому, что какая-нибудь теория не работает? Разве кто-нибудь называет предрассудком психоанализ, из-за того что кто-то дал новое определение человеческой личности? Нет. Алхимия же, которая стояла у истоков всей западноевропейской химии и науки в целом, была отвергнута целиком и полностью только лишь потому, что какие-то ее теории не нашли подтверждения!
— Зачем так кричать, профессор? Если бы я не был с вами согласен, разве стал бы я предлагать вам такие деньги за один день работы?
Дыхание в трубке стало затрудненным. Как бы старика не хватил удар. Надо его успокоить, не раздражать по возможности.
— Я устал от насмешек. Оставьте меня в покое.
— У меня есть кое-что, во что вы должны поверить, — сказал Колдуэлл.
— Мне нет нужды во что-то верить. Мне нет нужды верить, что мир якобы состоит теперь не из четырех основных элементов, каковыми являются огонь, вода, земля и воздух. Зачем мне в это верить? И вот что я вам еще скажу... насмешник вы эдакий. Я никогда в это и не поверю.
— Я владею философским камнем, — изрек Харрисон Колдуэлл.
— Если бы от меня требовалось поверить вам, я чувствовал бы себя еще более оскорбленным. Этот камень... Извечная, неразрешимая проблема. Нам было сказано, что раз мы, как истые алхимики, утверждаем, что свинец можно обратить в золото, следовательно, мы не более чем лжеученые, придворные шуты от науки, позорище для Науки с большой буквы — что-то вроде дедушки, который оказался вдруг незаконнорожденным. Однако от этого незаконнорожденного деда пошла вся современная химия, сынок.
— Камень разделен на четыре сектора. Два языка я разобрал, это латынь и арабский. Третий похож на некую разновидность греческого, но полной уверенности у меня нет, к тому же, дорогой профессор, я решительно не хотел бы обсуждать этот вопрос по телефону. Какое вино полагается пить в честь святого Винсента Золотого?
В трубке замолчали. Наконец профессор Крикс заговорил.
— Это целый ритуал. У меня обычно шел в ход дешевый портвейн, но у вас, вы говорите, есть средства? — В голосе старика теперь звучала робость, он стал похож на ребенка, который не может поверить, что он заслужил такой дорогой подарок. — “Лаффит Ротшильд”, если это не слишком дорого.
— Мы пошлем два ящика в честь блаженного святого Винсента. А если хотите, можем послать и сто ящиков.
— Нет, нет, это слишком много. Впрочем, почему бы и нет! Вино — одно из немногих удовольствий, оставшихся старикам в этой жизни. Сто ящиков — это значит, я смогу пить каждый день до самой смерти. О, это слишком щедро с вашей стороны, слишком щедро, чтобы быть правдой. Значит, завтра вы будете здесь? Учтите, служба начинается с восходом солнца.
На другой день Харрисон Колдуэлл воочию убедился, почему церковь отказывается признавать старого святого Винсента. Половина молитв совершалась по языческому обряду, а вторая половина, также основанная на языческих верованиях, взывала к четырем стихиям, как если бы это были сами боги. Весь ритуал представлял собой анафему по отношению к первой из Десяти Заповедей, которая, как известно, призывает веровать в Господа Бога нашего, единого и неделимого творца мира.
Профессор Крикс был валлон, то есть представитель одной из двух этнических групп, составляющих собственно бельгийскую нацию. Только вторая группа — фламандцы — почему-то считает, что править должна она. На профессоре был серый пиджак, хранивший наглядные следы всего, что он съел и выпил за последние лет сорок. Старик и Колдуэлл стояли в старом сквере у старинного фонтана, и профессор Крикс нараспев произносил молитву на неизвестном Харрисону Колдуэллу языке — возможно, это был именно один из языков философского камня. Старик еще экономил вино, приговаривая, обращаясь к святому Винсенту, что, когда прибудут все сто ящиков, вина будет хоть залейся. Вино он лил в фонтан. Некоторые молитвы он прочитал по-английски — в честь добродетелей Колдуэлла. Харрисон Колдуэлл не стал объяснять ему, что говорит по-голландски и французски, из чего следует, что он мог бы объясниться с любым бельгийцем. Он умолчал и о том, что владеет испанским, древнегреческим, латынью, русским, китайским, арабским, датским языками и ивритом.