Двое всадников стояли в стороне и смотрели. Один из них был Гарольд Годвинсон.
– Каким он был с виду? Расскажи мне.
– В ту пору? Сколько ж ему было? Лет тридцать, наверное. Он был... величествен. Длинные темные волосы отливали огнем, когда на них падал свет; он отращивал бороду и усы, аккуратно подстригал их и завивал. Обычай брить бороду пришел к нам лишь несколько лет спустя. Глаза его казались то серыми, то голубыми, в зависимости от освещения; добрыми, если ничто его не гневило, но метали молнии, как только ему начинали перечить. В ту пору он чаще смеялся, и глаза были добрыми. Три вещи вызывали у эрла смех: в битве его смех был подобен раскатам боевой трубы, на пиру – журчанию ручья, а в постели, с женщиной, и просто когда он видел красивую женщину, проходившую мимо своей прекрасной, волнующей походкой, женщину, кружившуюся в танце, или подносившую ему чашу, или прижимавшую дитя к груди, – тогда он смеялся, как бог!
В тот раз с Гарольдом была девушка. Совсем молоденькая, лет шестнадцати. Она сидела верхом на гнедой кобылке, беспокойной, но научившейся уже опасаться хлыстика из ивового прута, которым ей грозила наездница. Кобылка кружила на месте, била копытом, но встать на дыбы не осмеливалась. Длинные темные волосы девушки заплетены в косу и уложены в узел, который скрепляет золотой обруч. Плащ на ней лиловый, а платье – белое. Она сидит в особом дамском седле, свесив ноги на одну сторону. Руки у девушки длинные, белые, поводья она держит крепко. В глазах ее улыбка, она смеется, как и Гарольд, лишь изредка хмурясь, когда приходится укрощать лошадку. Губы, хоть и не крашенные кармином, полные, ярко-красные, но прекраснее всего шея, за которую красавице дали имя...
– Эдит Лебединая Шея.
– Да. Единственная женщина, которую он любил. Семь месяцев спустя она родила ему первенца.
– Что же дальше? Кто были эти люди, которые дразнили вас, топтали лошадьми?
– Это были дружинники. Гарольд всегда путешествовал с большой свитой, ему требовались телохранители, гонцы, помощники... да мало ли кто еще.
Нас толкают, пинают, бьют с размаху мечами – хотя лезвия и повернуты плашмя, это уже перестает быть игрой, становится страшновато. Особенно усердствует один из дружинников, рыжий верзила, он твердо вознамерился загнать нас в море, а то и утопить. Мы уже по пояс стоим в воде, еще шаг – и глубина, там вовсю гуляют волны, а рыжебородый хохочет, фыркает, точно конь, поносит нас подлыми словами и набрасывается на всякого, кто пытается прорваться к берегу. Ноги нащупывают то гальку, то скользкие щупальца густых морских водорослей, я начинаю поддаваться страху, но один из товарищей меня опережает.
Самый маленький из нас, он все нюнит и хнычет с тех самых пор, как отчим передал его людям графа в Чеддере, в великолепном господском доме – такой большой и богатой усадьбы мне еще не доводилось видеть, там даже сам король останавливается на неделю, а то и на месяц. Бедняга все дни напролет рыдает о своей маме – мы тоже горюем в разлуке с родными, но мы плачем потихоньку, а он открыто, и мы дразним его, прозвали Тимором, хотя имя его Ательстан: каждую ночь он твердит на латыни «Timor mortis conturbat me» – «Страх смертный одолевает меня».
Бедный малый – ему всего восемь лет, – тощенький, весь дрожит, волны бьют ему в лицо, и из уст его вырывается длинный, пронзительный вопль. В слепой решимости он поворачивает на восток – куда? в сторону родного Чеддера? – и бежит прямо в океан.
Я знаю, что Тимор не умеет плавать, а я умею. Правда, я учился в прудах, образованных речкой Стаур у подножья Хэмблдона, а с морем познакомился только что, за последнюю неделю, в укрытой от волн бухте Уэксфорда. И все же я бросаюсь вслед за Тимором, но только я нагоняю его, Тимор оборачивается и цепляется за меня, хватает за горло, и в этот миг отлив толкает меня сзади, под коленки, и тащит вниз, соленая струя хлещет в легкие, в голове гудит, я знаю, сейчас мы погибнем. Поистине, timor mortis.
Сквозь пенящиеся волны, сквозь тьму подступающего беспамятства я успеваю еще различить голову и грудь огромного черного жеребца, на котором мчится к нам сын эрла Годвина, и вот я уже не вижу ничего, кроме сильных бедер Гарольда и его сапог со шпорами. Мой господин пришел мне на помощь, вытащил из волн, перебросил через седло и стукнул хорошенько по спине, чтобы я изверг потоки воды, заполнившей легкие.