.
Глава четвертая
Это хуже смерти. Небытие. Огромные кровавые волны замерли под белым небом.
Под неподвижным небом ничтожные песчинки толкаются в недвижных песчаных волнах, отчего над пустыней неспешной песней тянется стон.
Небытие. Павел не был еще этим каленым кровавым песком. Не был он и шакалом, подпевающим пустыне за дюной. Но и правоверным иудеем он уже тоже, конечно, не был. Закон остался далеко за песками. Там, где время делилось на дни, где люди могли праздновать субботу, ликовать на Пасху. Здесь же, в проклятом месте, нет времени, нет законов - ни человеческих, ни Божьих. Только поющий красный песок и безмолвное белое небо.
Только кочевники-верблюжатники живут тут - где Павлу хуже смерти. Он не кочевник. Для них он - раб, скребущий верблюжью шкуру. Но Павел знал про себя, что он и не раб. Он - никто, потому что его Бог отвернулся от него. Он уже не человек, а животным быть не рожден.
Обида на Господа, возведшего было в пастухи и даровавшего паству, а потом сразу кинувшего в отупение рабства, обида - это немногое, что осталось в Павле от человека. И еще - один сон, один-единственный.
...Плавно качаются носилки. Римский сановник с удовольствием смотрит на Павла. Приятно найти умного, образованного собеседника, который делает дорогу нескучной. Плавно качается беседа - от одного к другому.
Павел пустился в дорогу на неудобной спине тряского мула в окружении простых солдат. Песчаные холмы вокруг, злое солнце в глазах, пыль в горле и жара повсюду - так скверно начинался путь. Но не прошло и часа, как повеселевший мул бежал уже без седока, а маленький настороженный иудей плавно качался в носилках римского легата - избранный Богом всегда избираем и прочими.
Удобные носилки, сделанные на совесть из отличного дерева и практичных тканей, - квадратик великой империи на песчаном пейзаже. Кусочек цивилизации в этом диком крае. За ним - строгие улицы каменных домов, широкие площади и прекрасные храмы. Прямые мощеные дороги, извилины водопроводов, комфортабельные лактрины и бани.
- Сортир, он и есть сортир, - осмелев, разговорился Павел. - Если Господь повелел людям справлять нужду, так и будет. А происходит сие в кустах у дороги, за дощатой загородкой или в роскошной каменной комнате нет в том никакой разницы. Все эти полы с подогревом, смывание водой - лишь суета, человека не достойная.
- Не соглашусь с вами, любезный, - отвечал легат. - Все удобства, все инженерные чудеса, созданные человеком, возвышают его достоинство. Освобождают время для полезных измышлений и новых изобретений.
- Человек наполняет свою жизнь заботой о своем теле, забывая о Боге, заключенном в нем. Жизнь кажется полной чашей, и человек пьет ее день за днем, не чувствуя жажды. Но на самом деле не человек пьет жизнь, а жизнь пьет человека. И, когда выпивает до конца, о теле уже заботятся черви. Суетой заглушаем жажду, но она остается в нас и сжигает душу, рожденную для бессмертия.
Плавно качается беседа - от одного к другому. Но приятный сон всегда заканчивается одинаково - свист огромных крыльев и страшный удар клювом в голову, в плечи. Павел успевает заметить круглый безучастный орлиный глаз, после чего всегда просыпается. Лицом на вонючей верблюжьей шкуре или прямо на песке. И надо успеть подняться, пока араб-дрессировщик не стукнул его палкой снова.
Если бы Павел был человеком, он посмеялся бы над собой сейчас. Ему, сыну палаточника, ремесло отца казалось трудным - с детских лет руки не знали ничего тяжелее палочки для письма. И вот он усердно скребет грубую шкуру плоско сколотым камнем, как дикарь. Нет, дикари брезгуют этой работой, как и всякой прочей, - для работы есть рабы и верблюды. Он, римский гражданин, ползает тут на коленях, а где же его прекрасная империя? Прохладные мраморные виллы, широкие площади и прекрасные храмы - просто мираж среди проклятых красных песков.
Да и была ли она, империя? Нет, это просто сон, просто рассказ стареющего римского легата.
- Империя - это величайшее изобретение человечества, - говорил он. Идеальная среда обитания. Империя впитывает в себя все лучшее от своих народов и распространяет на всех. Она - как единый организм. Заболит один орган, силы всего организма направлены на выздоровление. А могут ли жить отдельно печень или легкие? Нет. И счастливейшая эра человечества наступит тогда, когда все народы объединятся в один. Прекратятся войны, закончатся разногласия. Все будут слаженно трудиться на общее процветание.
- Люди могут быть едины и счастливы только в едином Боге, - не соглашается Павел. - Не может быть одного народа при разнузданном римском многобожии. И потом, вы, римляне, так кичитесь перед прочими...
Они не спорили - два мудреца, старый и молодой. Оба были обучены разговору, потому через равные промежутки времени просто давали друг другу высказать умную мысль.
Плавно качается беседа - от одного к другому. Качаются носилки.
Снаружи - песчаные холмы, злое солнце, жара и пыль на штандарте с имперской птицей.
Легат заговорил о своем поместье, о какой-то дивной инженерной работе.
Павел хочет уточнить, но ему мешает огромный орел. Круглый безучастный глаз совсем близко. Можно попытаться спрятаться, упав лицом в песок, но твердый клюв уже разбивает голову. Араб-дрессировщик не дает дремать...
Если бы Павел был человеком, он посмеялся бы над собой. Но он скребет сухую верблюжью шкуру и смотрит на живого верблюда, который со звериной серьезностью валит кучу чуть не под нос Павлу.
Человек может смеяться, животное - нет. Единственное ли это отличие? Отличие ли это вообще? Гиена смеется тоже. Чем человек отличается от животного, думает Павел, глядя на верблюда. И тот и другой едят, и тот и другой совершают обратный процесс, и заботятся о продолжении рода. Но человек закапывает свой помет, а верблюд - нет. Но верблюжий помет полезен - им поддерживают огонь, а человеческий непригоден в дело. И кошки, любимицы египтян, закапывают помет, как люди. Нет, это не показатель...