Всех подробностей того, что произошло, как я пропел свою песню, я не помню. Память сохранила лишь то, что тяжело вспоминать, но что забыть невозможно.
Я давно немолод. Теперь я многое знаю, но тогда я знал столько же, сколько знали Чуй, Кильда, сколько знали и сенебат, и моя мать.
Сенебат — сильный шаман. Говорили, что сенебат мог выстрелить из ружья в человека — тот упадет как мертвый, но крови не будет, и вскоре он встает — живой. Говорили, что если стреляли в сенебата, то он, смеясь, вынимал пули из своей груди.
Многое говорили о чудной силе сенебата. И хотя никто из нашего стойбища никогда не видел ничего подобного, но все верили, что так было. Сенебат был самым старшим из нас.
С малых лет все наши люди привыкли верить в его силу. Но в тот день они слушали мою песню… и сенебат испугался. Он и сам, наверное, верил в то, что про него говорили другие и чего никогда с ним не было. Теперь я понимаю это, но тогда…
Сенебат кружился по чуму, и в железном шуме подвесков затихала людская речь.
Он резко остановился перед ружьями, торчащими за шестами, рванул одно из них и поднял перед собой. Ропот смолк.
Все сидели в ожидании чего-то удивительного, а я смотрел на ружья. Ну да, сенебат взял мое ружье!
Как прилетевший издалека порывистый ветер, вдруг в неожиданной тишине раздался раскатистый голос шамана:
— Вы не верите моим словам, моей песне? Вы, которые столько лет верили мне! Смотрите же!
Выстрел…
Прежде чем разошелся дым, я услышал тревожный, по-человечески тревожный шепот сенебата:
— Дагай, так это твое ружье…
Ружье сенебата было заряжено только порохом, в моем еще лежала картечь. Он думал, все будет просто, мать поняла его знак и после выстрела должна была притвориться мертвой. Он дел-ал чудо наверняка…
Разлетелся дым. На своем обычном месте у самой двери сидела, склонив голову, мать. Как будто она спала.
Никто ничего не замечал. Людям казалось, что они увидели то, о чем только слышали раньше. Сенебат — сильный шаман, ему не доверять, не верить нельзя.
Люди ждали чуда! Ждали, что же будет дальше!
Глупые! Что же дальше? Неужели они не видели…
Я подбежал к матери и приподнял ее голову.
Неужели они не видели, что широкое пятно крови расплылось на ее открытой в разрезе одежды груди!
Руки мои красные от крови, я поднимаю их и кричу:
— Люди, неужели вы не видите! Он убил ее!
Но люди как неживые… Они ждут чуда…
Я бегу прочь от них, а мне вслед доносятся слова сенебата:
— Не держите его! Он снова болен…
С рассветом я подошел к стойбищу. Притаился за большой лиственницей.
Люди запрягали оленей, складывали свои вещи. Они трогались в путь, даже не ожидая меня.
Я посмотрел на наш чум. Дверь была открыта и перегорожена наискосок палкой — в чуме покойник. Санка матери стояла повернутой на западную сторону, сторону смерти. Я осмотрел все вокруг и увидел, что санка сенебата стоит так же. Неужто и он?
Но тут донесся его голос. Я не разобрал слов, расслышал только: «Оставьте их Дагаю». Кого или что нужно было оставить мне?
Наши собаки тихо скулили, они чувствовали горе людей.
Я стоял, боясь шелохнуться. Я боялся, что люди заметят меня. Я не хотел идти к ним, хотя и ждал, что вдруг кто-нибудь позовет: «Дага-ай!»
Тихо заскрипели полозья, и первая санка Чуя стала мять дорогу в рыхлом весеннем снегу. Сенебат ехал последним. К его санке были привязаны олени, которые увозили куда-то в лес мою мертвую мать.
Все уходили от меня — отец, мать, сенебат и наши люди. Даже собаки и те убежали следом за оленями.
Я оставался один на покинутом стойбище.
ОДИН В ТАЙГЕ
Их было трое. Большого рыжего пса с перебитой капканом лапой звали Соболь. Он был самым старым и, конечно, самым умным. Младшего, еще глупого пустолайку, но настороженно злого и удивительно белого, звали Лебедем. Третьего, охотничьего пса, хозяин назвал смешным именем Боской — пестрый.
Боской быстро привыкал к людям, искал их ласки, но, как все северные лайки, не заискивал перед ними. В его глазах, когда рука гладила белую, с крупными серыми пятнами шерсть, пожалуй, больше было собачьей тоски, чем голода.
Когда весна только-только собирается растопить снег и лед долгой зимы, собакам еще тяжелей, чем людям. Толстый слой льда не дает рыбакам ловить рыбу, а рыхлый снег — собакам бегать, охотиться по тайге.
Собаки в один день потеряли хозяев.
Еще утром хозяйка в теплой, украшенной на плечах красными нашивными лентами парке вынесла им еду, и они нетерпеливо ожидали, когда она разольет каждому в туяс, а к вечеру никто не вышел к ним из чума.
Прошла ночь. Псы норовили пробраться в чум, где было тепло и горел костер, но хозяин резким окриком выгонял их снова на мороз. Они жались к занесенным снегом стенкам, укрываясь от ветра. Утро все трое встретили замерзшие и голодные.
Соболь сидел перед входом и ждал, протяжно взвизгивая от нетерпения. Боской был рядом и лишь изредка подвывал. Один Лебедь лежал в стороне и не спускал глаз с двери чума.
Когда дверь откинули и хозяин вышел, неся на руках хозяйку без парки, в одном легком платье, Лебедь, радостно лая и оттолкнув своих старших друзей, подскочил к нему. Хозяин, даже не посмотрев на него, пошел к оленьей санке.
Олени понесли санку быстро. Вслед за санкой собаки прибежали на новое стойбище, на берегу озера, где летом им вдоволь давали рыбы. Они были голодны, но люди не вспоминали о них.
Занятые своими делами, люди меняли уставших оленей. И когда санка снова тронулась, три пса побежали, следом. На санке не было парки хозяйки — ее оставили у большого дома на берегу озера.
Впереди ехало много санок, но хозяин ехал последним. Никто из едущих впереди не оборачивался на него, никто не смотрел назад.
Хозяин ехал тихо, и собаки могли не торопиться.
Хозяин остановил санку под деревом, перекинул через толстую ветвь тонкий олений аркан и просунул голову в петлю…
Больше он никуда не поехал.
Первым обнюхал хозяина Соболь и не почувствовал привычного тепла его рук. Затем подошли другие. Соболь протяжно завыл, Боской и Лебедь подхватили. Люди, ехавшие впереди, вернулись и прогнали собак.
Соболь пошел обратно к озеру, за ним побежали его друзья. Они вернулись к большому дому и сели около санки, на которой лежала парка хозяйки. Скоро чужая женщина накормила их.
Прошло много времени. Они оставались у большого дома и раз в день им давали еду — каждому в отдельности.
Хозяева не возвращались. Даже собаки понимали, что мертвые не приходят…
Однажды Боской очнулся от радостного визга Соболя, вскочил и бросился стремглав к женщине, одетой в парку хозяйки. Но Соболь перестал лаять, а только тихо скулил и вилял хвостом.
Все трое обнюхали знакомую парку и отошли на свои места. Соболь вытянул больные лапы и закрыл глаза. Боской сел, а Лебедь молча погнался за облезлой кошкой, высунувшейся из-под крыльца.
Когда женщина положила парку на место, Боской приоткрыл веки и посмотрел большими умными и немного грустными, по-собачьи грустными глазами.
На другое утро Соболь и Лебедь тихо скулили, ожидая, когда женщина даст им поесть.
Она вышла из большого дома и, увидав только двоих, стала звать третьего:
— Боской! Боской, иди!
Боской еще с вечера ушел в тайгу. Он раньше других вспомнил, что в хозяйском чуме был третий человек, почти мальчик, который любил играть с ними, а весной и летом сам варил для всех троих еду. Его не было с хозяевами, когда они покинули стойбище, его не было и у большого дома на берегу озера.
Когда женщина надела парку хозяйки, Боской вспомнил о нем. С вечера он пошел обратной дорогой на старое, стойбище.