– О чем пытали тебя, Фрол? – громко спросил есаул Яков, желая знать, что успел рассказать промысловик татарскому хану, ежели это и в самом деле хан Кучум.
– Что я мог рассказать? – со слезами в голосе прокричал в ответ Фрол, пожимая плечами. – Нешто я разбираюсь в ратных делах атамана? Нешто я пересчитывал казаков и стрельцов по весне? Я знаю толк в соболях, песцах, лисьем меху да особливо в шкурах редкого в Сибирских краях черного волка, а в ратных людишках…
– Ой-а! – от резкого удара плетью по обнаженной голове Фрол взвизгнул, вскинул перед собой связанные руки, закричал: – Мурза Кутугай, зачем бьешь по голове? Нешто с тобой так атаман Ермак поступал, в плен взявши на сражении?
«Это он, мурза Кутугай! – теперь вспомнил имя этого татарина-великана Яков. – Стало быть, Фрол ничего не рассказал. Держись Яшка, скоро и за тебя возьмутся!»
Кутугай подошел к есаулу, которого кинули рядом с Фролом коленями на кочковатую землю перед креслом, спинка и сиденье которого были покрыты узким продолговатым ковром ярко-синего цвета, через толмача задали первый вопрос:
– Князь Карача знать хочет, сколько казаков и стрельцов теперь после холодной зимы у вашего атамана? Какое оружие и сколько еды? – довольно четко по-русски спросил пожилой морщинистый толмач, обличием больше похожий на безбородого ногайца.
– Князь Карача может еще раз встретиться с нашим атаманом под Кашлыком или на Абалаке! Там ему и покажут, сколько казаков да московских стрельцов у атамана Ермака! – дерзко ответил есаул Яков, зная, что живым ему все равно из рук оскорбленного им мурзы не спастись. – Или князь боится захромать на какую-нибудь ногу подобно мурзе Кутугаю?
Мурза выкрикнул какое-то ругательство и начал бить есаула плетью по голове, по плечам, куда попало. Похоже было, что от ярости кровь ударила ему в голову и он не владел собой. Толмач, не пересказывая все, что кричал татарин, словно старый ворон каркал одно и то же, в такт ударов плетью взмахивая рукой вверх-вниз, вверх-вниз:
– Собака, собака, собака.
Князь Карача выбросил перед собой руку с растопыренными пальцами в сверкающих перстнях, и Кутугай нехотя отошел от пленных и о чем-то горячо заспорил с князем. Толмач со злорадной усмешкой прокричал Якову решение князя Карачи:
– Казак храбрый, казак смелый, сам ускорил свою смерть! И я буду радоваться, когда увижу смерть твоих товарищей с атаманом, которые недавно на Волге убили моего отца! Он с послами ходил в Москву, а казак Ивашка Кольцо – он здесь, в Кашлыке, я видел! – напал и многих убил! И ты, наверно, там был, да?
– Был! И тем горд, потому как отваживали ваших разбойных мурз нападать на наши поселения и хватать пленных для продажи в Крым и в Бухару! И еще не так будут вас бить казаки, попомни, ногай, мои предсмертные слова!
Карача, теряя терпение, снова выпалил из себя несколько злых коротких фраз, толмач поклонился в его сторону, повернулся к есаулу с вопросом:
– Сказывай, казак, сколько воинов у Ермака? Иначе тебя ждет страшная смерть! И поедешь ты на небеса не на одном коне, а сразу на четырех! Понял?
Есаул Яков презрительно скривил губы и плюнул на землю перед собой, сказав лишь:
– Ваша сила теперь, а наша правда! Держись, брат Фрол! Господь увидит наши праведные муки и примет к себе в рай! Казните, неверные басурмане! Атаман Ермак еще не так вас показнит в свой час!
Кутугай снова о чем-то заговорил с князем Карачей, тот долго сидел, насупив брови, потом медленно, будто все еще раздумывая, махнул рукой татарам, отдавая приказ начать казнь. К есаулу подошли два дюжих воина, ухватили под руки, подняли и отвели шагов на пятьдесят от кресла, в котором, каменным изваянием остался сидеть Карача. Сюда же, на поляну, подвели четырех коней под седлами, к седлам татары поспешно привязали арканы.
– Господи, вона какую смерть удумал для меня князь Карача! Держись, Яшка, смертный час для тебя настал, неужто взмолишься, врагам на радость и потеху! Не долог будет миг смерти, сдюжишь, ведь не для веселья ушел ты в казаки, так что крепись, Господь видит…
Есаул не сопротивлялся, когда ему развязали руки за спиной, не дергался, когда привязывали арканы к ногам и рукам, только думал о своем и смотрел в синее-синее небо, словно там, за редкими невесомыми облаками надеялся увидеть образ того, кто один мог в эту минуту прийти ему на помощь… Последнее, что он унес с собой с земли на небо, будучи еще в сознании, так это лихой татарский посвист, хлесткие удары плетьми по конским крупам и отчаянный крик промысловика Фрола, свидетеля его жуткой кончины, потом острая секундная боль во всем теле и – мрак небытия…