Они по-прежнему стоят на пороге.
- Ах, так, - еще раз произносит женщина. Постепенно к ней возвращается способность слышать и думать - никакой новой беды с сыном не произошло.
После этой, главной мысли возникает следующая:
пришел человек оттуда и стоит на пороге. - Ой! Да входите же, пожалуйста!
Давешнее замешательство, состояние на грани обморока сменяется взволнованной суетливостью.
- Сюда, пожалуйста! Снимайте пальто! Проходите в комнату. - Она делает несколько шагов вперед, вспоминает про наружную дверь, так и оставшуюся незакрытой.
- Извините! - бежит она назад, запирает дверь, опять бежит в комнату, поспешно хватает стул и придвигает его Киршкалну. - Садитесь, пожалуйста!
Со стола, на котором пишущая машинка и ворох конторских бумаг, она нечаянно смахивает несколько страничек. Киршкалн наклоняется, чтобы поднять, но она его опережает:
- Я сама, сама, что вы! Видите, какой у меня беспорядок. По выходным я немного подрабатываю на машинке. - Она виновато улыбается и кое-как складывает бумажки, затем вновь обращается к гостю. - Вы, наверно, проголодались. Я пойду поставлю чайник, это одна минута!
- Спасибо! Ради бога не беспокойтесь. Я сыт.
Но она уже на кухне, слышно, как льется из крана вода, чиркает спичка, звякает посуда.
Киршкалн разглядывает комнату. Если не считать заваленный бумагами стол, повсюду порядок и чистота. Кровать, низкая модная тахта - на ней, скорей всего, спал Валдис, - гардероб, в углу за тахтой книжная полка-секция, рядом столик с небольшим телевизором, на полу зеленоватый коврик. Над тахтой несколько гравюр под стеклом - высокие ели и лесная тропинка; заросший камышом ручей и ветхий мостик через него, а над ручьем две диких утки в полете; старое, засохшее дерево с морщинистой корой, похоже, дуб; чуть повыше других - портрет девушки с большими удивленными глазами и пышными, коротко стриженными волосами "под мальчика".
Торопливо входит хозяйка и ставит на уголок стола вазочку с печеньем.
- Чай сейчас будет. Извините, но угостить вас по-настоящему нечем.
- Спасибо, ничего не надо, я же сказал.
Лишь теперь Киршкалну удается рассмотреть мать Межулиса, потому что в прихожей было темновато, а потом она все время была в каком-то суетливом движении.
Она худощава, в поношенном, но чистом домашнем халатике без рукавов. Лицо довольно узкое, с чуть выдающимися скулами, густые брови, прямой тонкий нос и бледные тонкие губы с жесткими морщинками по углам. Если бы не эти морщинки, она выглядела бы значительно моложе, И редкие белые нити в блестящиг черных волосах пока трудно назвать проседью.
Почувствовав, что ее рассматривают, женщина краснеет и вдруг становится похожей на девочку.
- Извините, что я так - не одета как полагается, но в комнате жарко, а ко мне никто не заходит.
Она опять выбегает и сразу возвращается в наброшенной на плечи кофточке. Присаживается на краешек стула, выжидательно глядит на человека, который ежедневно видит ее Валдиса, который теперь, наверно, гораздо ближе ее сыну, чем она, мать. Что может поведать ей Киршкалн? Он ведь пришел не рассказывать, а слушать.
Спустя десять минут, когда первые неловкие вопросы и сбивчивые ответы остались позади, время начинает идти незаметней. Скайдрите Межуле рассказывает о своем сыне:
- Мне Валдис не кажется плохим. Я знаю, вы скажете, всякая мать думает так. Для матерей их сыновья всегда хороши, даже те, что для других плохи.
Так оно, наверно, и есть, но когда вы узнаете Валдиеа поближе, я уверена, вы со мной согласитесь. Может, конечно, я и заблуждаюсь, но не думаю. Валдису всегда было свойственно, как бы это сказать, ну...
обостренное чувство справедливости. Друзей у него было немного, у нас тут бывали два-три мальчика - не больше. После восьмого класса Валдис пошел работать в живописную мастерскую - у него есть способности к рисованию, так же как у его отца. Мой муж тоже работал оформителем. Мне кажется, у Валдиса талант, он мог бы стать художником, если бы учился с детства рисовать. В вечерней школе дела у него шли неважно, ему трудно давалась математика.
Бывали и двойки, но десятый класс он закончил. "Наетолько-то голова должна варить, чтобы вытянуть на тройку даже то, что не любишь", - говорил он. Зато по естествознанию и географии у него всегда были пятерки, ну и, конечно, по рисованию.
Киршкалн слушает, старается запомнить каждую мелочь. Эта женщина не из тех "слепых" мамаш, и речь ее не похожа на слезливое хлюпанье, которое так часто приходится выслушивать. Кого только они не винят в беде, стрясшейся с их чадом: школу, плохих товарищей, кинофильмы, глупые книжки, испорченных девчонок, бесчувственных судей, коллектив на работе - всех. Все, что так или иначе соприкасалось с их редкостным, восхитительным сыночком, причиняло ему только зло, портило, разрушало нравственные устои. Дома он был сущим ангелом. И вдруг словно гром среди ясного неба грянул. Ну, подрались, но разве только ее сын наносил удары, тот, другой, ведь сопротивлялся, значит, тоже бил. Ну, отнял часы, но это же просто так, шутки ради! Зачем ему часы, у него свои даже лучше. Поозорничал ребенок, экая важность. Ах, тот, другой, пролежал месяц в больнице?
Ну да - что было, то было, но ее сын вовсе не хотел этого. Ненароком стукнул посильней, сгоряча чего не бывает. Ах, еще и ногами избивал? Да, да, на суде говорили, но она не может в это поверить. Не может - и все! Это ее-то сын, который, бывало, мухи не обидит! А если все было так, значит, другие подучили.
Хулиганье, негодяи, которых давно пора перевешать.
И что у нас за милиция? Бандиты удирают, их не разыскивают, а забирают первого, кто под руку попался.
Какое же это следствие, если другим верят, а ей, родной матери, верить не хотят?
Киршкалн смотрит на маленькую женщину и решает до конца испытать ее объективность.
- Что вы думаете о преступлении сына?
- Что я думаю? - Межуле умолкает. - Быть может, я даже не имею права вам этого говорить? - Ее взгляд скользит с лица воспитателя на офицерские погоны.
После короткого раздумья она продолжает:
- Сперва я вам расскажу об одном увлечении сына, тогда вы скорей поймете. Валдис очень любит природу - лес, реку, животных. И не любит городского шума, толчеи. Впрочем, теперь ведь все стремятся в дни отдыха сбежать из города. Для многих это модное увлечение. Но с Валдисом иначе. Он не просто гулял по лесу, при нем всегда были бумага и карандаш. Потом, дома он по эскизам рисовал тушью пейзажи, вот, поглядите, - женщина показала на стену над тахтой. - Таких рисунков у Валдиса множество... Она умолкает, смотрит на Киршкална и тихо говорит: - У вас он этим, наверно, не сможет заниматься, Природы, лесов оттуда не увидишь.
- Да, это верно, - соглашается Киршкалн, - но я подумаю. Что-нибудь найдем и у нас.
- Что-нибудь - ему мало. Он у меня такой. Без свободы он сломится, станет обозленным, как звереныш в клетке. Поймите, я не оправдываю своего сына,чно боюсь, кара не принесет никакой пользы. Уже тогда, когда я его видела последний раз в зале суда, он стал каким-то чужим, холодным, ушел в себя. В тот раз я сама плакала, но сказала ему: "Ничего, сын, выдержим, все будет опять хорошо", а он глядит мимо меня и отвечает: "Не плачь, не стоит. Все люди дикари".
Голос Межуле срывается, и она, отвернувшись, тихо, без рыданий плачет, только чуть вздрагивают плечи.
- Извините меня... я... сейчас пройдет.
Не поворачиваясь к Киршкалну, она достает носовой платок.
- Вот видите, какая я стала.
Киршкалн смотрит на девичий портрет на стене.
- Это Расма? - спрашивает он.
- Да, это Расма, - подтверждает женщина и, видя, что воспитатель ждет большего, продолжает: - Они подружились давно, еще в начальной школе. Вы, возможно, скажете: для чего подростку таскаться по лесам с девушкой? Теперь кое-кто мне так говорит.
- Нет, я так не скажу, - успокаивает ее Киршкалн.
- Я никогда с ним на эту тему не говорила, но -думаю, между ними ничего такого еще нет. А если даже и есть - тоже ничего страшного. Может, и рановато, но в остальном... они как две половинки одного целого. Она понимает Валдиса, он в Расме души не.