Лицом девушка слегка смахивает на руководительницу керамического кружка Маруту Сайву, и Зумент недовольно морщится. С цацей глиняной он уже расквитался, Маруту похищают и -отдают на потеху его приспешникам, а Зумент, усмехаясь на это, поглядывает и говорит: "Меня не захотела, так получай же!" - поворачивается к ней спиной и гордо уходит.
И взрываются сейфы почтовых вагонов, начиненные долларами. Жук соскакивает с мчащихся автомобилей, врывается в банки и, наведя на служащих свои два кольта, хладнокровно приказывает: "Руки!" -а уходя, оставляет записку с одним-единственным словом "Жук", написанным красной краской.
Глаза Зумента закрыты, а губы шевелятся и пальцы па правой руке временами сжимаются, словно обхватывают рукоять пистолета.
Похрапывают, сопят во сне ребята-колонисты, по коридору прохаживается контролер, и никто не подозревает, что у них под боком шагает от победы к победе гангстер мирового класса, всем ненавистный и всех приводящий в восхищение Жук.
X
Крум пришел в библиотеку колонии поговорить насчет учебников.
Он в отпуске. На нем белая рубашка с закатанными рукавами. Сознание свободы и отрешенности от дел разгладило морщины и сняло угрюмость рабочего года с его лица, и даже недовольство библиотекаря по поводу вырванных страниц и пропавших книг не может омрачить настроение Крума.
Из окна воспитательской его видит Киршкалн и приглашает зайти. Крум всегда любит поговорить с Киршкалном, которого считает чуть ли не своим другом, а сейчас, поскольку Крум отпускник и приглашение воспитателя не грозит ни просьбой ни приказанием, - это вдвойне приятно.
Киршкалн сидит и перелистывает тетрадь Зумента.
Он хотел, чтобы Крум помог разобрать по почерку, кто из воспитанников переписывал Зументу песни.
- Почерки ты знаешь, наверно, получше меня, - говорит он.
Тетради с песнями у колонистов регулярно отбирают, и с той же регулярностью они появляются снова, рисуя удручающе безотрадную картину духовного мира воспитанников. Тексты песен, изречения и рисунки, которыми начинены эти тетради, своей пустотой и глупостью наводят на грустную мысль о тщетности любых воспитательных усилий.
Киршкалн знает, что в действительности дело обстоит не столь безнадежно. Воспитанники не сами стряпали это варево. У него своя достаточно долгая история, и попадает оно сюда из блатного мира, из колоний для взрослых преступников. Есть ребята, которые уже давно были связаны с уголовниками, знают эти песенки наизусть и по "фене ботают" [Разговаривают на воровском жаргоне.], но таких немного, и встречаются они все реже. Остальные же просто переписывают друг у друга, даже не пытаясь заучить на память. Тетрадь с песнями у них считается проявлением "хорошего тона", а тетрадь Зумента в некотором роде шедевр этого искусства. Сколько времени, сколько труда на него потребовалось!
Первую страницу украшают даты важнейших событий в жизни владельца песенника: заключение в следственный изолятор, суд, прибытие в колонию, начало и конец срока. Даты обвивает орнамент в виде колючей проволоки и сентенции: "Кто не побывал за решеткой, тот не знает цену свободы", "Хочешь жить - умей выкручиваться". А ниже - тюремная стена, железные ворота и над ними плакат: "Добро пожаловать!"
Рядом с воротами стишок:
Не плачь, девчонка,
Еще мы встретимся,
Когда тюряга
Выпустит меня.
Следующую страницу щедрая рука сплошь изрисовала предметами вожделения Зумента и ему подобных.
На первый взгляд может показаться, что тут городская свалка, но если посмотреть внимательней, то окажется, что художник рисовал не все подряд, а с известным выбором. В середине валяется бутылка, рядом стакан и колода карт с тузом пик наверху. По соседству с бутылкой возлежит нагая красавица, одна рука у которой закинута за голову, вторая же покоится на якоре. Ее непомерно длинные ноги обвивает пучеглазая змея с высунутым раздвоенным языком. Перед змеиной мордой - пара перекрещенных кольтов и кинжал в луже крови. Далее за этими "орудиями труда", словно спелые грибы-дождевики, жмутся друг к другу мешки с эмблемой доллара и шестизначными цифрами, а за мешками, на фоне могилы и черного креста, одиноко белеет череп, похожий на ночной горшок с отбитой эмалью. За этим ералашем изображены три ящика, то бишь небоскреба. На ящиках вывески: "USA Bane", "Casino", "Sing-sing". Над всем этим простерло полосы лучей громадное солнце с черной надписью "свобода".
К солнцу прислонена похожая на взлетающий стратостат гитара с синим бантиком и шнурком.
И так страница за страницей. Романсики "Жульман молодой", "Прощай, Урал!", "Прокуророва дочка", "Любовь блатных", "Дальний этап" и тому подобные - их названия говорят за себя сами. Рисунки: медведь шагает по земному шару навстречу айсбергам с надписью "Арктика", и рядом пояснение: "Иду туда, где нет закона", лихой, обвешанный револьверами ковбой поучает: "Бери от жизни все, но ничего ей не давай!" гангстер на денежном мешке рекомендует: "Хорошо, когда вокруг люди честные, а ты среди них мошенник". В отношении женщин - никаких розовых иллюзий: "Проживи жизнь так, чтобы, когда оглянешься, позади была толпа обманутых баб и вагон выпитых бутылок"; "Женщина - как чемодан без ручки: бросить жаль и с собой тащить тяжело". Ничего оршипального и нового Киршкалн в тетради не обнаружил.
Все эти тексты и рисунки из года в год одни и те же.
- Поглядишь на такую тетрадку - и тошпит.
Охота пойти руки помыть, - говорит Крум.
- Руки лишний раз помыть никогда не вредно, а тетради эти в некотором смысле поучительны. Ведь они - идеология врага, которого мы должны сокрушить.
- Но как можно не соображать, что черное есть черное? Неужели требуются особые доказательства для истин, которые сами собой разумеются?
- Вот один из наших камней преткновения, - оживляется Киршкалн. - Мы не понимаем, что истины можно воспринимать по-разному. Зумент, Бамбан, Цукер и кое-кто еще дураками считают нас, а то, что написано тут, - Кнршкалн потрясает тетрадью, - для них - высшая мудрость жизни. В колонии их меньшинство, но меньшинство, пользующееся влиянием.
А почему? Потому что они убеждены в своей правоте.
Ведь здесь по большей части ребята беспринципные и бесхарактерные. Они сами ищут, к кому бы приткнуться. Зумент, с его моралью кулака и разбоя, тянет их к себе, нам же вместе с хорошими ребятами необходимо сорвать его замысел да и самого перетащить на нашу сторону. Ты думаешь, этого можно достичь, сухо констатируя твою и мою правоту?
- А сама жизнь? Она ничему уже не учит? Они же не слепые в не глухие.
- Но эта тетрадь существует. Стало быть, не учит.
Их будни - не будни наших людей. Они жили по щелям.
- Просто даже верить не хочется. Быть может, ложно понятая романтика, ребяческое недомыслие - но убеждения?.. - пожимает плечами Крум. - Это же противоречит здравому смыслу.
- Да, есть и ложная романтика, есть и ребячество, но есть и убеждения... Ты предпочитаешь твердить, что "черное есть черное", "воровать плохо, грабить нельзя", а мальчишка слушает и думает про себя: "Воровать-то хорошо, только засыпаться нельзя, честно трудятся одни болваны, те, кто не умеет ничего другого". Твои прописи ничего не дают, наши воспитанники сыты ими по горло. Если хотим поднять их выше, прежде всего надо попробовать спуститься до них. Ты ведь не сможешь вытащить утопающего, стоя на мосту, правда?
- Хорошо, надо спуститься до их уровня, надо разъяснять, надо доказывать, - почем зря упирается Крум. - Но как это делать, если они, как ты говоришь, росли по щелям, ничего хорошего не видели? Ребята и здесь тоже изолированы от общества.