Озолниек отпирает кабинет и приглашает Крума войти.
- Я не страдаю манией стопроцентной успеваемости, - с улыбкой говорит Озолниек. - Пусть двойки будут хоть у всех, но когда действительно сделано все возможное, чтобы их не было.
- А разве сделано не все? Чего еще не хватает?
Озолниек с минуту думает.
- Кое-кто из педагогов делает маловато. И ты тоже. Именно из-за того, что ребята распустились, одних объяснений и работы в классе мало. Их надо непрерывно подхлестывать, нельзя оставлять в покое и после уроков, надо контролировать, разговаривать с ними, С воспитателями, с мастерами.
- А когда, в какое время? Выходит, я должен торчать в колонии от подъема до отбоя, - говорит Крум.
- Нет, конечно, но, очевидно, надо бы подольше, чем теперь.
- И ты считаешь - это поможет? Все равно, Эрик, мы крутимся на холостом ходу.
- А если я скажу, что это неправда?
- Не поверю. Может быть, ты так думаешь, но ты заблуждаешься. Толку нет и не будет.
- Был у нас воспитанник Воронин, по кличке Самурай... - Озолниек садится и предлагает стул Круму. - Его освободили, когда ты только поступил к нам на работу. Парень прошел настоящую воровскую академию, и занесло его в Латвию из Одессы. Таких те~ перь больше не встречается. Когда его привезли, здания школы еще не было, занятия проводили в одном из общежитий.
Я тогда был воспитателем. После приемки мы с ним отправились в укромное местечко, сели на колченогие табуреты и стали беседовать. Я рассказывал ему про нашу жизнь, про послевоенное строительство, про самоотверженных людей. Одним словом, старался изо всех сил. Говорил, как нехорошо воровать, как это унизительно для человека, как вредно для общества. Он ни полсловом не возражал, все, казалось бы, понял, со всем согласился. Вежливый, тихий, как почти все воры. Сам знаешь, воры тут наиболее симпатичный народец. В общем, я говорил, парень слушал. И мне самому казалось - здорово говорю, проникновенно.
Кончил и ожидаю слез умиления в его глазах. А он помолчал, поглядел на меня и бодренько так говорит:
"Гражданин воспитатель, вы представьте себе, что вы ночью на вокзале. Граждане дремлют, ждут, когда подадут состав, а дежурный шшт куда-то ухилял. И перед вами стоит чемодан - тяжелый, солидный. Вы точно знаете: никто не заметит, если вы его возьмете.
Неужели бы вы не увели чемоданчик?"
Озолниек смолкает, смотрит на ироническое лицо Крума, затем стукает костяшками пальцев по стеклу на столе и тихо, насколько позволяет его громоподобный бас, говорит:
- Сейчас этот малый заканчивает политехнический институт, один из лучших студентов на курсе, и ему смело можно доверить чемодан с золотом.
- Это не честно, Эрик, - говорит Крум. - Такие примеры еще ничего не доказывают. Я приведу другой, один из множества. У меня в классе был некто, по фамилии Свилис, сидел за угон автомобилей, ты хорошо его знаешь. Парень хоть куда. Прилично учился, мастерил наглядные пособия, руки у него были просто золотые. Выработку давал от ста двадцати до ста пятидесяти процентов. "Никогда в жизни красть больше не буду. Самому смешно, какой я был идиот", - не раз заверял он. Мы поверили и освободили его досрочно. На совете колонии я тоже смело голосовал "за".
А вышел наш Свилис на свободу, и не прошло и двух недель, как угнал в районной прокуратуре "Победу".
- Допустим. Но если бы мы не работали, то выходили бы от нас только Свилисы и не было бы ни одного Воронина.
- Ты в этом уверен?
- Абсолютно.
Крум видит, что Озолниек не кривит душой. Впрочем, убежденность Озолниека ни для кого в колонии не секрет.
- А вот я - нет. Мне твоя вера, извини, кажется наивной. Энтузиазм и оптимизм ребенка.
- Откровенность за откровенность. Скажи, чем пессимизм стороннего наблюдателя лучше?
- Истина, какая бы она ни была, всегда лучше иллюзий.
- Если эта истина всеобщая, а не частная, от которой прок одному тебе. Кстати, она тебя тоже не устраивает и ничего не дает.
- Тяготы дает, - оскорбился Крум.
- Тяготы приносит и энтузиазм. Тягот нам хватает по горло. Если речь идет об этом, то я не собираюсь спорить. Но трудностям надо идти навстречу, а не бежать от них. А ты своими трудностями только любуешься.
- Красивые слова. А ты со своим энтузиазмом разве не бежишь от этих тягот - только по другой дорожке. Ты зажмуриваешь глаза и воображаешь, будто восходишь на гору, а на самом деле, в лучшем случае, топчешься на месте. И любуешься этим энтузиазмом. Ты себя обманываешь, а я не хочу.
- Тараканья философия! - краснеет Озолниек. - Звонкие фразы, а мыслишек - ноль. - Он разошелся и теперь гудит, как иерихонская труба. - Я и не думаю зажмуриваться. Я знаю: многое еще не так, как надо бы. Нам вечно некогда, и коротки наши руки.
Быть может, наш труд не оценят и нас не вывесят на районной доске Почета. Но с какой стати рассчитывать на то, что другие будут за нас месить эту грязь? Надо самим. Бездорожья хватит на всех, не беспокойся.
Озолниек замолчал, затем нагнулся через стол к Круму и бросил прямо в лицо:
- Ради мальчишек! Понял? Мы у последнего барьера, у нас то последнее решето, в котором они еще могут уцелеть, зацепиться.
- Да, да, но много ли их, кто так думает!
- Если и ты станешь думать так же, то будет на одного больше.
- И все-таки слишком мало. Слишком мало, чтобы надеяться на успех.
Озолниек зло смотрит на Крума, встает и начинает ходить вокруг стола. Закуривает, кидает взгляд на часы, откашливается и смущенно бормочет:
- Наверно, мы сегодня не придем к взаимопониманию.
- Да, видно, так.
- Не знай я тебя, - Озолниек останавливается и смотрит в упор на Крума, - я бы разозлился и сказал:
подыскивай себе работу в другом месте, хотя учителей нам не хватает. Но я вижу: весенняя усталость. Отдохнешь, и осенью все будет в порядке. А разговор наш еще не окончен.
- Ни в коем случае, - подтверждает Крум. - Аза откровенность и тараканью философию - спасибо!
- По-моему, ты был не деликатнее.
Озолниек берет папку с документами. В дверях кабинета начальник останавливается вплотную кКруму и задает вопрос:
- Скажи честно: если бы сейчас у тебя была возможность перейти работать в другое место с такой же зарплатой, ты бросил бы колонию?
Крум морщит лоб.
- Не знаю, - говорит он, хотя охотнее сказал бы:
"Да!" Впрочем, это было бы неправдой.
- Спасибо и на этом!
Озолниек быстро уходит. Большой, сильный, упругая спортивная походка. "Старик завелся, - думает Крум. - "Тараканья философия"! А слоновья чем лучше! Какой смысл пытаться прошибить головой стену! Кому от этого польза? Быть может, надо отойти в сторонку и посмотреть, нельзя ли стену обойти или долбануть по ней чем-нибудь более подходящим?"
И тем не менее Крум завидует Озолниеку и знает, что голова у начальника выдержит. "Отдохнешь, и осенью все будет в порядке", - сказал он, но Крум что-то не припомнит, когда сам начальник отдыхал.
От силы пару недель за несколько лет. Для отпуска времени никогда у него не находилось.
"Надо отдохнуть, в самом деле, надо обязательно отдохнуть", - говорит он сам себе, возвращаясь в учительскую, и, странное дело, обида на директора школы теряет остроту.
* * *
- Это не заурядный колонист, - говорит Киршкалн и смотрит председателю совета отделения в глаза. Однако в глазах этих не появляется ни страха, ни сомнения.
- Я знаю, - отвечает Калейс. - Всяких видали.
- Он постарается установить свои порядки.
- Знаю. Ничего не выйдет.
- У него тут есть свои. Насколько мне известно, не в нашем отделении, но - поди знай.
- Вы не беспокойтесь, Все будет как надо, - улыбнулся Калейс.
- Я не беспокоюсь, - Киршкалн усмехается. - Мое,мнение о нем не столь уж высоко. Откровенно говоря, я больше волнуюсь за тебя. Он тип наглый, и тебе придется крепко держать себя в руках.
- Знаю, - односложно повторяет Калейс. - Не впервой.
- В таком случае собирай остальных членов совета, а я пошел за Зументом.
Киршкалн идет в изолятор и размышляет о своем командире - так по старой привычке еще нередко называют председателя совета. Впрочем, дело не в названии - председатель или командир, а в том, что Калейс - воспитанник. Перед ним стоит куда более трудная задача, чем перед Киршкалном. Воспитатель поговорит, приведет новичка в отделение, представит и уйдет. Главное начнется, когда ребята останутся одни. И, как ни волнуется Киршкалн за своего председателя, он понимает: лучше, чтобы решающая стычка произошла в самом начале, покуда ЗуМент не освоился в новой обстановке.