— Извините, а кто вы по профессии? — продолжил допрос дамы Май, не обратив внимания на реплику издателя. — Ведь вы что-то делали до того, как очертя голову кинулись в литературу. То есть не в литературу, а в это, как его… ну, туда, где вы теперь пребываете.
Безбородко тяжело повернулась к Маю — руина торта «безе» затряслась.
— Я инженер по холодильным установкам, — ненавидяще сказала она.
— Прелесть какая! — вздохнул Май, качая ногой.
Разъяренный Колидоров поспешно встрял в разговор:
— Авдотья Львовна!
— Осиповна, — обжигающе поправила Безбородко.
— Ну, Осиповна! Не слушайте вы его — это же Май. Анфан террибль литературного мира. На самом деле он смирный, мухи не обидит! Мы его всю жизнь называем «ласковый Май».
Безбородко оскорбительно засмеялась, поправляя кружева на бюсте — руина «безе» вздрогнула.
— Это ваша книга? — кротко спросил Май, кладя руку на типографскую пачку.
— Первая часть трилогии, — прорычал Колидоров и украдкой показал Маю кулак. — «Последний день Помпеи».
— Как?! — воскликнул Май. — О чем же в таком случае две другие части трилогии, если уже в первой все умерли?
— Скудоумец! — взорвалась Безбородко. — Две другие части — суть оригинальные произведения. «Содом» и…
— «Гоморра», — догадался Май, ощутив жгучую жажду справедливости: захотелось, чтобы дама исчезла, занялась бы, наконец, холодильными установками.
Разговор прервался — Колидоров вытащил Мая из кабинета на лестничную площадку.
— Чего ты приперся?
— Я роман Шерстюка принес, — сказал Май. — И деньги, пятьдесят долларов. Доволен?
Колидоров удивился. Он даже снял очки «глаза фараона» и сразу стал беззащитен, понятен. В собственных его глазенках навечно поселилась томная тоска по простой идиллии: сидеть, сколько хочешь, где-нибудь в тени пальм на берегу Средиземного моря и устрицами лакомиться, а все вокруг чтобы само собой делалось — книги издавались, продавались и превращались в деньги, а деньги — в насущные для Колидорова предметы. Он был пленник двойственности; врожденная лень уныло боролась в нем с благоприобретенной тягой к деятельности.
— Семен, у тебя склероз? Деньги я от тебя еще вчера днем получил. Ты же мне курьершу прислал, родственницу свою, что ли. Я тогда договор обсуждал с автором, с Нечипорук.
— Она красивая была?
— Нечипорук-то? Как сказать. Вся в татуировках.
— Не эта, а другая, которая родственница!
— А я на нее смотрел?! — огрызнулся Колидоров. — Чего ты пристал ко мне? Отдавай Шерстюка и катись отсюда, художник слова!
Они расстались. Когда Май спустился на первый этаж, сверху долетело:
— Э-эй! Вспомни-ил! У нее был браслет серебряный! В форме ящерицы!..
Что было делать дальше? Май побрел наугад, мысленно призывая Анаэля возникнуть хоть на миг: в толпе ли, в сквере, в витрине магазина — все равно. Но чем упорнее он молил ангела явиться, тем яснее понимал: Анаэль не явится — верно, чтобы наказать Мая. «Но это же так поземному, по-человечески! Что-то вроде известной пошлятины: „Не могу поступиться принципами“, — беспомощно возмущался Май. — Где же великодушие, жалость к падшим, готовность принять раскаяние грешника? Или все это вранье насчет раскаяния? Вранье?!»
Май горевал, возмущаясь, и не заметил, как путешествие его затянулось. Он будто споткнулся об узелок на нити времени и очутился в забытом, но узнаваемом, желанном мире детства… Белый бедный домишко в три окошечка, тяжелые подсолнухи и деревянный забор с распахнутыми воротцами. За ними голубая полоса неба перетекала в синюю полосу реки. «Бабуля, ты где?» — тихо позвал Май, и желанный мир погас, как спичка от ветра…
Он обнаружил, что едет в поезде метро, среди толпы. Двери вагона раскрылись — толпу выдавило на платформу, втянуло на эскалатор. Май, стиснутый огромными сумками, почуял запах перегара и едва не лишился сознания. На улице дурнота прошла; он огляделся и оценил невероятность своего маршрута. Зачем, почему оказался Май именно здесь, на Владимирской площади, кому это было нужно — неизвестно. Впрочем, непонятные блуждания по городу не шли ни в какое сравнение с ночным происшествием. Май-пьяный легко объяснил бы все словом «предопределенность». Май-трезвый винил только себя: постарел, оскудел умом, ослабел, стал предсказуем. Ведь это же надо: за несколько часов до ночного визита Тита Глодова Ханна уплатила долг Мая! Значит, наверняка знала, чертовка, что он согласится работать на ее шефа. Как за своего братца-черта уплатила!
«Почему я не стал столяром или хотя бы инженером? — бессильно подумал Май. — Никогда не слышал, чтобы к ним липла нечисть и по-всякому искушала». Да, безусловно, столяры не запятнали себя общением с нечистой силой, но инженеры!.. Взять хотя бы Авдотью Безбородко, инженера по холодильным установкам. Май грустно вздохнул, уставясь на свою полдневную тень, понурую, как несчастный… «последний бебрик».