Но Софья Львовна возненавидела бы невестку и без посягательств на свое сокровище: авантюристка Лидочка вовлекла скромного переводчика Толика в модный литературный бизнес — они взялись кропать исторические мелодрамы под псевдонимом Надин Суффло. Против самого бизнеса Софья Львовна ничего не имела, но гонорарами распоряжалась, увы, Лидочка. Подкаблучнику Толику перепадали крохи на пиво и сигареты. Все перипетии жизни соавторов проходили на глазах у Кокошиной — Лидочка с Толиком поселились в ее квартире (свою, однокомнатную, Лидочка сдавала каким-то людям, торговавшим пирожками около станции метро «Автово»).
Май знал, что ожидает его за дверью кокошинской квартиры: хозяйка имела привычку давать поручения бывшим подопечным — например, купить где-нибудь, непременно на окраине Петербурга, мешок картошки. Если поручений не было, то Софья Львовна любила занимать деньги, как правило, без возврата. Если же не удавалось ни то, ни другое, она закидывала третий, самый верный крючок: заводила с жертвой беседу на любую тему. Беседовала Кокошина мастерски — тонко, участливо, вкрадчиво. Она любила коллекционировать чужие секреты, не выходя из дома-цитадели. Осведомленность Софьи Львовны во всех вопросах личной жизни бывших протеже была ошеломительной. Май вдруг заподозрил, что она откуда-то знает про Тита Глодова и теперь хочет выведать детали ночного сговора, чтобы насладиться в полной мере… «Поруганием твоей вшивой добродетели? — фыркнул Май-второй. — Да если бы Кокошина узнала про Тита, она бы только завидовала лютой завистью твоей внезапно проклюнувшейся прагматичности и кляла Бога за то, что не свел Глодова с ней!»
Май не успел ответить вечному своему спутнику. Дверь приоткрылась, Кокошина высунула голову из мутной щели и всунула назад, как всегда испугав Мая пронзительно-лиловой помадой и тревожным блеском немигающих глазок. Май хотел поздороваться, но короткий тугой пальчик запрещающе погрозил ему, а затем поманил в тоскливые сумерки знаменитой квартиры.
Коридор напоминал окоп, вблизи которого идет бой. Из-за двери в большую комнату доносились клацающие удары и короткие воинственные вскрики — очевидно, это Надин Суффло билась в творческих судорогах. Кокошина покатилась по коридору, как баночка из-под майонеза. Следом зашагал опасной тропой Май — между каких-то коробок и разбросанной обуви. Среди туфель и тапок возвышались многочисленные зимние сапоги, заскорузлые от въевшейся грязи. Каждый стоял на своем месте — особенно скрипучей половице. Враг, не знавший этой хитрости, не мог незаметно приблизиться к комнате Софьи Львовны. Лидочка всякий раз неуклюже сшибала сапоги, и пол злобно скрипел, предупреждая об опасности Кокошину.
Она впустила Мая к себе, закрыла дверь на ключ, шустро докатилась до приземистой кушетки у окна и упала на пыльные шелковые подушки. За время войны с невесткой Кокошина перетащила к себе ценные вещи из всех комнат и будуар превратился в склад. Здесь были сумки, коврики, вазы, обеденный сервиз, книги, термос, бивень мамонта… Кокошина хранила у себя и запас продуктов на случай долгой осады: банки с тушенкой, варенье, картошку в фанерном ящике, чай, сахар…
Май опасливо присел на краешек кресла, заваленного книгами и кульками с пшеном. Это тихое движение нарушило баланс в спертом воздухе комнаты: дверца платяного шкафа с писком открылась и оттуда выпал — как спящий удав — шланг пылесоса. Кокошина неожиданно быстро и ловко запихала шланг на место и захлопнула дверцу, подперев ее стулом. Май тревожно огляделся и с усилием начал:
— Как вы себя чувс…
Он осекся: Кокошина пальнула в него грозным взглядом и показала на стену — мол, подслушивают. Ее лиловый рот сморщился, как сухофрукт, и исторг еле слышно:
— Охо-хо!..
Май согласно кивнул. Ему издавна была знакома ее манера начинать разговор со вздохов и жалоб.
— Доживаю, как видишь, свой век.
Май снова кивнул, со скукой наблюдая, как Софья Львовна облокачивается о низкую широкую тумбу около кушетки. Здесь стоял аквариум без рыб, но с черепахой, вечно жующей вялый капустный лист. Под аквариумом, в самодельном тайничке, хранился партбилет Кокошиной. Май узнал об этом от ее сына Толика, когда однажды ночью выпивал с ним в дворовой детской песочнице. Воспоминания о той бутылке портвейна теперь, когда он пить не мог по воле Анаэля, — были нестерпимы. Май заморгал, больно дергая себя за ус, и заерзал.